Я вышел на улицу и бросил письмо в почтовый ящик.
— Илья, — сказала мне бледная начальница, — вас вызывают в райком партии. К секретарю. Что вы еще натворили?
— Чего это они? — сказал я. — Я беспартийный.
— Раз вызывают, надо идти, — сказала начальница.
Я пошел.
В райкоме милиционер проверил мою фамилию, посмотрел в список и пропустил наверх. Секретарь райкома оказалась женщиной. Такая блондинка с шестимесячной. Мы разглядывали друг друга.
— Вы писали письмо в Центральный комитет партии? — вдруг спросила она.
— Э-э-э..., — сказал я, — в каком смысле?
— В простом смысле. Вы писали письмо товарищу Суслову?
— Суслову?
— Ну что вы, — мягко улыбнулась она. — Я же вас не съем. Суслову.
— А, Суслову! Суслову писал.
— Отчаянное, надо сказать, письмо.
— А почему, собственно, вы меня вызвали? Я ведь Суслову писал.
— Ну вы же понимаете, что товарищ Суслов не сможет вас принять. Вот меня и попросили с вами поговорить.
— А почему бы, кстати, ему меня не принять? — немного наглея, спросил я. — Я ведь не заразный.
— О-о! — сказала она. — Вы этот тон оставьте. Вы не у тети Вали на именинах.
— Хорошо, — сказал я. — Так как там с комнатой? Куда приходить за ордером?
Она внимательно на меня посмотрела. Лицо ее было холодным и строгим.
— Вы знаете, что у нас была война? — спросила она. — Вы знаете, сколько людей у нас еще живут в подвалах и бараках? По шестнадцать человек в комнате живут. А вас всего трое.
— Вы тоже в бараке живете? — спросил я. — Может, в подвале живете?
Она изумленно откинулась в кресле.
— Суслов, — сказала она. — Я ведь хотела по-хорошему. А вы опасный человек!
— Почему же я опасный? — сказал я. Меня уже несло. Паршивый мой язык уже молол то, за что его давно следовало бы откусить. «Чтоб ты откусил себе язык!» — всегда просила мама. — Я не опасный. Я любопытный. Вы когда в Москву приехали?
— А это уж вас совсем не касается!
— Ну почему же? Вот вас же касается то, что я написал Суслову. А я, знаете, родился в этом городе. И всю жизнь здесь прожил. Это мой город. Я знаю здесь каждую улицу, каждый проходной двор. Я здесь учился. Я здесь работаю. И родители мои здесь всю жизнь прожили. И проработали. А двери себе, обычной двери, отделяющей одного взрослого человека от другого, мы не заработали. Как же это? А вы приехали...
— Суслов, — со смехом сказала она, — вы со мной разговариваете, как с оккупантом!
Я посмотрел на нее с огромным изумлением. Клянусь, такая мысль не приходила мне в голову!
— Знаете, — сказал я, — отдайте мне мое письмо. Считайте, что я его не писал. Это я пошалил. Под пьяную лавочку. На спор. Я с приятелем поспорил, что Суслов даст комнату Суслову. Видно, не судьба. Мы уж доживем. У нас ведь 19 метров, все удобства. Занавесочка красивая посередине. Чтобы маму не будить, когда я поздно возвращаюсь. Чего там? У нас полный ажур. Вот люди из бараков переедут, и нам дадут. Верно? И война ведь была. Про войну я и забыл. Как же я мог?
Она смотрела с сочувствием.
— Не надо про войну, — сказал я. — Она ведь двадцать лет назад кончилась. И мы в той войне победили. Немцев и японцев. Только у них почему-то у каждого есть дверь. Не читали? Так кто кого победил?
— Вот это вы зря! — сказала она. — Это явно с чужого голоса напето.
Я улыбаюсь. Губы мои улыбаются, а глаза у меня плачут.
— Не надо, Суслов, — говорит она. — Не надо.
— Давайте письмо, — говорю я, — и забудем об этой шутке. Я ведь шутник.
— Ну как же я отдам, — жалобно говорит она, — оно ведь зарегистрировано. Я обязана ответ давать.
— Какой?
— Ну, мол, проведена беседа. Товарищ все понял.
— Так и напишите.
Я забираю со стола свое письмо и ухожу...
«Эй, оккупант, — говорит Авива, — когда придете в гости?»
Мы садимся с женой в машину и едем в гости. Я нарочно пересчитал, сколько у них дверей. Двенадцать...
ЕРЕВАН
«Клуб 12 стульев» «Литературной газеты» был очень популярный. «Литературку» читали по-еврейски — справа налево, с последней, 16-ой полосы, где и размещался отдел сатиры и юмора. Ее любили за то, что в ней старались писать правду. Конечно, это нельзя было делать в прямой форме. Нельзя было сказать, например: «Как ужасна и отвратительна советская власть!» А можно было сказать так: «Стояла тихая Варфоломеевская ночь». И имеющие уши слышали. И радовались, что все-то они понимают. Я редактировал эту полосу семь лет, с самого ее начала. Когда меня вызывал главный редактор и спрашивал: «А что вы, собственно, хотите этим сказать?», я отвечал: «А что вы подумали? Уж не хотите ли вы сказать, что этот афоризм применим к нашему строю? Странные какие-то у вас мысли...» И многое сходило с рук. Потому что на первых порах нам давали волю: газета должна была привлечь как можно больше читателей, ибо ей отводилась особая роль. В ней должны были проходить материалы, статьи и комментарии, которые по тем или иным причинам нельзя было печатать в «Правде» или «Известиях». Поэтому наш отдел был «наживкой», на которую должен был попасться массовый интеллигентный читатель. Вот нам и разрешали шалить. Мы и шалили. Когда образовался круг постоянно сотрудничающих с нами писателей (а мы уж отбирали самых талантливых), то нас стали приглашать выступить в различных научно-исследовательских и учебных институтах, в клубах и дворцах культуры, перед воинами доблестных вооруженных сил (так называли себя генералы и офицеры военных округов), в домах творческой интеллигенции и на стадионах. И мы превратились в хорошо организованное литературное шоу и загребали лопатой деньги, которые чаще всего пропивались или шли на покупку предметов широкого народного потребления из-под прилавков лучших магазинов Москвы. Наше шоу называлось «Клуб 12 стульев „Литгазеты“ в гостях у...»
Успех наш объяснялся еще и тем, что чаще всего с эстрады мы исполняли произведения, которые по
