Рваный чем-то напоминал Луке того давнего попутчика по транзитке – у обоих был одинаково дерзкий взгляд. Но у Рваного выражение лица было гораздо агрессивнее, не далее как вчера он с таким же выражением мокнул головой в парашу красивого молодого парня, осужденного за изнасилование, и тем самым определил его в отверженные. Конечно, это была позорная статья, но самым постыдным было то, что изнасиловал он девочку восьми лет, заманив ее в подвал собственного дома. Рваный со своими быками мог определить в опущенные любого из присутствующих.
Зэки спали, только в самом углу камеры, перекрывая общий храп, бормотал молодой голос – парень во сне звал маму.
– А ты попробуй, может, получится, – зло прошептал Лука.
Он не собирался повторять прежней ошибки. Нужно держаться жестко. Даже среди спящих обязательно найдутся две-три пары глаз, сумеющих разглядеть проявление его слабости. А это тотчас непременно станет известно всей тюрьме. А это уже позор! Такого небольшого факта будет вполне достаточно, чтобы поставить под сомнение все его былые заслуги перед воровским миром. Под изголовьем Лука припрятал заточку, которую смастерил из обломка отвертки, – в тюремных условиях очень грозное оружие. Теперь он незаметно нащупал ее.
– Замри, Лука! – Сейчас Рваный был серьезнее обычного. – Полночь не самое подходящее время для базара. А только мы побеспокоили тебя вот зачем... Вся камера, навострив уши, слушала, что ты грозился укоцать Керосина, если Орех не отмоет нас. А такими словами, как ты знаешь, не швыряются. Вот мы и ждем, когда ты на куранты его поставишь. Да и клиент твой давно заждался, – показал он взглядом на Керосина, который посапывал у дверей, не чуя беды. – Видишь, обхватил руками парашу, прямо как девчонку на танцульках. Того и гляди, целовать сейчас начнет.
Рваный сумел подловить его: обещание полагалось выполнять, в противном случае это будет косяк, а за него могли спросить строго не только блатные, но даже мужики. Если же он убьет Керосина, то мгновенно попадет в разряд мокрушников – воровская карьера очень часто обрывалась именно на этом этапе.
– А может, ты, Лука, жидковат для этого дельца? – хмыкнул один из быков по кличке Злой, крупный вислоухий парень лет двадцати пяти. Он был на редкость безобразен, голова его выглядела слегка примятой, как будто он только вчера выкарабкался из материнского чрева. Огромные уши бестолково торчали по сторонам, и казалось, что они существуют отдельно от своего хозяина. А когда он открывал рот, то видны были почерневшие осколки выбитых зубов.
Свое погоняло Злой оправдывал сполна, и на нары он попал в неполные семнадцать лет за то, что во время семейной пьянки, сильно разобидевшись на отчима за свое бесправное детство, проткнул ему горло разбитой «чебурашкой». В колонии он был «гладиатором» у весьма уважаемого вора, который толкал Злого в пацаны, и, если бы авторитета не перевели в другую колонию, возможно, он сумел бы заработать еще какое-то количество очков, что непременно сгодилось бы в продвижении по воровской лестнице. Второй срок он вновь получил за мокруху – раздробил череп сокамернику, и очевидцы, понизив голос, в котором слышались страх и уважение, сообщали, что череп бедняги трещал под его могучими кулаками, словно яичная скорлупа.
А воры после этого случая стали посматривать на Злого как на потенциального «мясника».
– Уж не хочешь ли ты помочь? – угрюмо произнес Лука, хотя прекрасно понимал, что если Злой осерчает, то Лука сделается беззащитен, словно гусеница перед танком.
– Не будем скалиться, – миролюбиво протянул Рваный, раздвигая губы в блаженной улыбке, – покажи молодежи, на что способен.
Лука свесил ноги со шконки, неторопливо вдел босые ступни в тапочки и почесал затылок: мол, ну вот, довыпендривался, бляха-муха. Его движения были неторопливыми и по-крестьянски уверенными, будто он шел не убивать, а пахать. Он хотел показать остальным, что хорошо владеет собой и ни от кого не зависит.
Керосин по-прежнему безмятежно спал, и его ровное размеренное посапывание органично влилось в дружный храп прокуренных глоток. Он спал так спокойно, как может спать младенец под боком у заботливой матушки.
Лука взял со шконки подушку и подошел к Керосину.
– Не дрейфь, Лука, – весело подбодрил его Рваный, – навались на него сразу, он и загнется.
– Ноги подержите, когда он биться начнет! – жестко потребовал Лука.
Керосин спал до завидного сладко, высоко задрав носопырку, из которой кустиками торчали мелкие рыжеватые волосы. В эти минуты он напоминал притомившегося озорного мальчишку.
– Падла! – процедил сквозь зубы Злой. – Если бы ты, Лука, не отважился, так я бы его собственноручно придушил. Тем паче опыт кое-какой у меня имеется.
– А жалко бы не стало? – с улыбкой подзадорил Злого Рваный.
– Жалко, спрашиваешь? Это не про меня! – Злой почти обиделся, недовольно фыркнув. – Я любимого отчима розочкой замочил! У меня даже тогда рука не дрогнула, а такую гниль раздавить и вовсе благим делом будет.
Лука с минуту наблюдал за спящим. Внутри предательски шевельнулась мысль: бедняга даже и не ведает, что находится в нескольких секундах от смерти. А потом, взяв поудобнее подушку в обе руки, Лука навалился на его лицо всем телом. Керосин замычал, стал биться, пытаясь сбросить с себя Луку, но тот крепко держал его голову.
– На ноги садись! Ноги прижми, сказал! – громко шептал Лука.
Двое «гладиаторов» быстро сели на ноги Керосину. Еще минуты три тот яростно корчился, точно змея, прижатая к земле рогатиной, а потом как-то сразу обмяк и затих.
– Кажись, издох! – торжественно объявил Лука, повернувшись к Рваному. – Ну что, убедился?! На понт здесь брать ни к чему. Я не дешевый фраер, если сказал, что порешу, значит, так оно и будет.
– А ручки-то у тебя дрожат, – протянул, усмехаясь, Рваный.
– Чего ты удивляешься, Рваный, я ведь – вор, а не мокрушник.
Лука убрал подушку с лица Керосина. На лице покойного застыла гримаса ужаса, рот был широко распахнут, нечто страшное проступало в его лице. Арестанты невольно переглянулись – не каждый день они видели убийство.
– Ты посмотри, как рожу-то у него перекосило, как будто бы к нему сам черт пришел попрощаться.
– В чем дело, братишки? – спросил из своего угла Чешуя.
Только сейчас Лука заметил, что камера проснулась. Храп прекратился. Никто не спал. Все со страхом наблюдали за тем, как Лука осторожными, но вполне привычными движениями прикрыл глаза покойному. Можно было подумать, что он далеко не впервые присутствует при таком событии.
– У тебя что, бельма на глазах? – грубовато отозвался Лука. – Запомоенного порешили!
– Гнить ему в земле, гаду!
– В общем, так, бродяги, неизвестно, какая у нас с вами будет дальше житуха... У каждого свой перст и свои сроки, но быть в петухах даже год – это дрянная доля. Как потом на воле после такого позора людям в глаза смотреть? Так что Керосин свое сполна получил.
– А дальше-то как быть, Лука? Менты хату откупорят, а на полу жмурик стынет. Хозяин-то умный мамонт.
– В хате нас тридцать рыл, следовательно, столько же свидетелей... Но пасть все должны держать на замке. Дежурному по этажу скажем, что как только фары продрали, увидели, что Керосин уже гикнулся. Стылый в углу лежит. Если мы все хором будем дуть в одну дуду – что никто ничего не видел, то спрос с нас невелик, и волки тогда не подкопаются... А если кто-нибудь будет вякать, как босявка, – в голосе Луки послышалась угроза, – и правда выпрет новой раскруткой... Клянусь господом богом, сделаю все, чтобы гаду на пересылке матку вывернули!
– О чем базлаешь, Лука, ведь ты же за народ старался! Как ты мог подумать такое?! Да каждый из нас язык в задницу засунет.
– Вот и лады, – не сумел сдержать вздоха облегчения Лука.
– Только ответь нам, Лука, неужели нам весь срок в запомоенных ходить?
– Есть выход, братва. – Лука старался не смотреть на покойного, вытянувшегося во весь рост у самых дверей. Сейчас тот казался особенно длинным. Непроизвольно Лука уже трижды бросал взгляд на бездыханное тело, и ему очень трудно было избавиться от наваждения: в недалеком будущем он видел себя
