мечтательно проглотил слюну.
– Вас же пятеро в камере, так это что... шестым?
– Ты вместо Фили будешь, его переводят в «Матросскую Тишину». Следаки на него что-то крупное откопали, скорее всего срок добавят.
Небо, голубое еще минуту назад, стало беспросветно серым. Заморосил дождь. Мелкий, частый. Он был таким же противным, как осенняя простуда.
Петряк остановился, поднял воротник и недовольно проворчал:
– Прорвало. Теперь до самой зимы такая сырость будет. Я вот что у тебя хотел спросить, Лука, неужели это правда, что ты замочил Керосина?
Петряк был из тех настырных людей, что способны расколоть даже мертвеца.
Лука немного помолчал, а потом тихо признался:
– Правда, Петряк.
Тот улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, и отвечал дружески:
– А ты молоток, Лука. Хотя чего не сделаешь, когда припрет по-настоящему.
И Лука по хитроватой физиономии Петряка догадался, что от него невозможно утаить ни один тюремный секрет. СИЗО для вора такой же родной дом, как для медведя дремучий лес.
– Вот здесь как раз и приперло.
– Эй, начальник, в камеру хочу! Или ты меня простудить решил? Так не рассчитывай, раньше положенного срока все равно не сдохну, – заорал Петряк в зарешеченное небо, где по толстым прутьям вышагивал с автоматом в руках плотный сержант. У охранника заканчивался второй год службы, и он видел себя уже на мягком душистом сеновале в компании самых симпатичных сельских девчат.
– Чего орешь?! – зло крикнул сержант. – Не посмотрю, что ты авторитет, могу и прикладом между лопаток хряснуть.
Самым замечательным в его службе было то, что практически любой его поступок оставался безнаказанным: можно было не только смазать по роже зэка, который ему чем-то не понравился, но и натравить злобного пса на любого осужденного. И даже если кто-то из них затаил черную обиду, то можно было не расстраиваться по этому поводу – каждый отслуживший солдат мгновенно растворялся в бескрайних просторах России, и найти его было невозможно.
– В камеру бы его ко мне, – вполголоса огрызнулся Петряк, – я бы научил его дышать почаще.
Глава 20
РАЗГОВОР ПАХАНОВ
Орех явился в карантинный барак в сопровождении четырех «гладиаторов», на лицах которых отражалась решимость и готовность к действиям. Они напоминали свирепых бультерьеров, способных разорвать на части всякого, на кого укажет царственный перст их повелителя. Для них не существовало никаких авторитетов, кроме Мишки Орешина, а о Варяге они наслышаны не были.
Локалка охранялась солдатами из спецподразделения ФСБ, и своим внезапным появлением Орех давал понять, что его слово в колонии значит куда больше, чем авторитет пришлого смотрящего.
Зэки при появлении Ореха поспешно расступились. Всем еще был памятен случай, произошедший две недели назад: смотрящий колонии повелел опустить двух мужиков за то, что те посмели разговаривать с ним в пренебрежительном тоне. Сначала он влепил каждому из них по оплеухе, а потом отдал в пользование своим быкам.
Орех ступал по бараку уверенно, прекрасно зная, в какой стороне находится биндюга Варяга. У самой каморки он остановился – двое блатных встали на его пути и хмуро поинтересовались:
– Почему ты не здороваешься, Орех? В чужую хату вошел, а пидорку с головы не сбрасываешь?
– Уж не в кумовья ли вы играете, чтобы перед вами шапку ломать? – злобно пробасил смотрящий. – Где Варяг?
Вор скосил глаза в сторону – за разговором напряженно наблюдали остальные блатные. Тут Орех понял свою ошибку – глупо было являться в карантинный барак в сопровождении всего лишь четырех бойцов. Сейчас он был совершенно беззащитным. При желании блатные могли исколоть его гвардию перьями в первую же минуту ссоры.
Дверь биндюги неожиданно распахнулась, и в узком проеме показался Варяг. С минуту он внимательным и цепким взглядом изучал смотрящего и его свиту, а потом, улыбнувшись, широким жестом радушного хозяина пригласил гостя к себе:
– Проходи, Миша, а я ведь тебя ждал!
Блатные отступили на шаг, и Орех уверенно прошел вовнутрь.
Подобные встречи с глазу на глаз были правилом среди законных. Эти беседы очень смахивали на переговоры политических лидеров, когда даже ближайшее окружение не должно знать, о чем они там толкуют.
Орех неторопливо опустился на стул и осмотрелся. Каморка Варяга отличалась от всех комнат, которые он видел в колонии. Если у прочих авторитетов на стенах можно было увидеть только голых баб с растопыренными ногами, то комната Варяга напоминала уютный кабинет научного работника. На полке, у койки, стояли книги в толстых замусоленных переплетах. На дощатой стене висела картина, на которой был изображен пейзаж тундры. Картина была написана почти профессионально, и было ясно, что художник с заполярными широтами знаком не понаслышке.
– Оценил? – усмехнулся Варяг. – Я ее написал, чтобы как-то заглушить скуку. Мне разок уже приходилось чалиться за Полярным кругом. Тогда казалось, что более гнилого места невозможно отыскать на всей земле, а когда отпарился, так эти сопки мне стали по ночам сниться. Я хочу тебе сказать, Миша, что скучнее, чем на нарах, может быть разве что только в могиле.
– Я смотрю, что ты, помимо воровских ремесел, еще и кисть в руках толково держишь! – хмыкнул Орех. – И книжки от безделья почитываешь? – Он перевел взгляд на толстые тома.
Разговор получался странным.
– Все зависит от настроения. – Варяг взял с полки одну из книг. – Шопенгауэр... Слыхал о таком?
Орех широко заулыбался:
– В первой моей ходке был один немец с такой фамилией. Погоняло у него было Шоп. Круглый педик! Тот не из таковых? А может, твой философ его батяня?
– Можешь быть уверен, что твой немец просто однофамилец герра Артура Шопенгауэра. Хотя бы потому, что разминулись они лет на сто с хвостиком! Знаешь, за что мне нравится этот философ?
– За что же?
– За рацональный подход к жизни! В главном своем сочинении «Мир как воля и представление» он призывает освободиться от мира через страдание и аскетизм. Мол, все в жизни разумно. Надо только это понять. Если бы я не знал, что это сказал немецкий философ, то решил бы, что до этого додумался крепкий вор. Каждый законный обязан понять, что все в этом мире разумно. Каждый законный обязан отказаться от благ, только в этом случае он достигнет совершенства и сумеет помочь братве. А личные накопления – это такое же зло, как тяжелые колодки на ногах каторжника. – Варяг бережно поставил книгу на место, а потом вытащил другую. – Кант... Чем больше я читаю немецкую философскую классику, тем сильнее крепнет мое убеждение, что эти ребята писали свои сочинения для воров. Знаешь, на чем основывается главный принцип Канта?
– Ну и на чем же? – В голосе Ореха пробилось едва различимое любопытство.
– На понятии долга. А, каково! Это понятие долга особенно знакомо зэкам. Каждый из законных должен быть ответственным за сидельцев. Поверь мне, многого стоят идеи Канта о боге и бессмертии. Разве возможно обрести покой и чувствовать за собой правду, если не знаешь того, что на тебя падает тень Великого Присутствия? А потом, никто лучше не сказал о свободе, чем старик Кант. И если бы я не знал того, что он скончался в начале девятнадцатого века, то мог бы предположить, будто ему знакомы не только зоны Сибири, но и стены Бутырки. – Варяг бережно вернул книгу на полку, после чего извлек следующую. – Фридрих Ницше... Вор в законе всегда немного сверхчеловек, и об этом важно помнить. Ницше как никто расписал культ сильной личности. В общем-то, это идеал, к которому следует стремиться. Я бы посоветовал тебе почитать его сочинение «Воля к власти», в нем он описывает «человека будущего». Знаешь, Орех, о чем я частенько думаю? Если бы удалось обмануть время и собрать всех этих философов вместе, получился бы очень приличный сходняк!
