– Хорошо, – согласился слуга, переборов в себе последние сомнения. – Скоро я вернусь!
Он ушел, а время потянулось в томительном ожидании.
Началась уже вечерняя молитва, когда дверь неслышно распахнулась и на пороге появился дворцовый есаул. Хан посмотрел на вошедшего с опаской. Есаул держал в руках поднос, на котором был какой-то предмет, накрытый платком.
– Это и есть ответ, – проговорил учтиво стражник.
Шах-Али потянулся рукой к платку и, взяв его в горсть, приподнял. На подносе лежала голова слуги, того самого, что был послан с письмом. Открытые глаза его смотрели прямо на Шах-Али – спокойно и даже как-то задумчиво.
– Хану принести чернила и перо? – поинтересовался есаул.
– Ступай! – произнес Шах-Али, и стражник, как и подобает верному слуге, вышел с поклоном, пятясь спиной к двери.
«Теперь все, – подумал Шах-Али, – не добраться до князя Бельского. Нужно что-то придумать, иначе придется разделить участь моего бедного брата Джан-Али».
Сухое, будто высушенное ветром, и темное, словно прокопченное знойным степным солнцем, тело Сафа-Гирея, казалось, не ведало усталости. Седьмые сутки он не сходил с коня. Лошади уже не желали двигаться дальше, люди валились на землю в одном желании – передохнуть хотя бы час. А Сафа все торопил дальше и дальше в степь свое государство, состоящее из трех сотен казаков, четырех жен, двух дюжин наложниц и нескольких кибиток, в которых был уложен скарб бывшего хана.
Гонимый, непризнанный и всеми преследуемый, он переезжал из одного ханства в другое, желая обрести почет и власть. Он научился кланяться, улыбаться недругам, непринужденно веселиться в застолье, и только в дороге Сафа-Гирей давал волю распиравшим его страстям – был зол, раздражителен не в меру и в ярости хлестал плетью по ввалившимся бокам жеребца. Богатство, слава, власть – все осталось в прошлом. Настоящее – бесконечная дорога, изгнание и полнейшая безысходность.
– О Аллах, дай мне силы пережить этот позор, – молил бывший казанский хан. – Я прошу о малом – дай мне силы! Ты можешь все. Что для тебя такая ничтожная просьба твоего раба?!
Но Аллах оставался глух, и кони несли изгнанников все дальше и дальше в степь.
Вдруг жеребец Сафа-Гирея споткнулся и замер. Он больше не хотел идти дальше. Не помогали и уговоры, бессильна была плеть. При каждом ударе конь только шумно втягивал ноздрями воздух, но оставался непокорным воле Сафа-Гирея. И бывший хан смирился. «Ты хочешь управлять ханством, но не можешь справиться даже с конем!»
Когда вокруг Сафы собралось все его небольшое воинство и свита, старшая из жен, Сююн-Бике, осмелилась спросить своего повелителя:
– Куда мы едем, любимый мой?
Сафа-Гирей долго наблюдал за полетом коршунов, а потом, повернувшись к Сююн-Бике, честно признался:
– Не знаю.
Он посмотрел на свое немногочисленное воинство. С ханом в этот час остались только самые преданные.
С ними можно идти до конца.
«Когда-нибудь я отплачу слугам за эту преданность. Аллах, сделай так, чтобы я вернулся на ханство. Я помню свои ошибки и больше никогда не повторю их. Я буду добр, великодушен, щедр. О Всевышний, я никогда зря не пролью крови, будь то даже кровь неверных!» – молился Сафа-Гирей.
– Вперед! – махнул он рукой на юг. – В Хаджи-Тархан. Там Ядигер. Он – мой должник, и я рассчитываю на хороший прием. Быстрее! – пришпорил изгнанник взмыленные бока жеребца.
И тот неожиданно покорно поскакал по выжженной солнцем степи.
– Пусть хан не имеет ни в чем отказа, – наставлял Чура есаула. – Пусть он ест и пьет, что пожелает. Пусть полнится его гарем женщинами, пусть он живет в удовольствии и усладе. Музыканты должны ласкать его слух райскими мелодиями. Пусть жители Казани принимают его за действительного хана. Ему будут отдавать должные почести, а в утренних молитвах муллы постоянно станут поминать его имя! Но Шах-Али должен знать, кто истинный господин на этой земле! Шах-Али должен знать свое место и помнить о том, что он только раб!
– Будет исполнено, эмир, – поклонился есаул настоящему хозяину Казанской земли.
– Хан хочет есть! – раздалось в покоях Шах-Али, и через некоторое время в тронный зал, выложенный коврами и узорчатыми паласами, вошло несколько женщин. В их руках были серебряные сосуды, до самых краев наполненные янтарным медом, кумысом. На золотых широких блюдах лежал шербет, на больших подносах – мясо.
Вошел Шах-Али. За последний год он еще более растолстел.
– Вот сюда, хан, – любезно улыбнулся есаул и показал на заставленную яствами домовину [28]. – Это твое место.
Шах-Али медлил. Как поступить дальше, он не знал. Его хотят унизить, раздавить! Хотят заставить его есть на гробе!
Шах-Али сделал несколько шагов к «столу». Есаул в ожидании поднял глаза на хана.
– Мне не нужно баранины, – произнес Шах-Али. – Я хочу рыбу!
Быть может, самое благоразумное ничего не замечать?
– Хан казанский хочет отведать рыбы! – хлопнул в ладоши есаул.
И тут же вошла девушка. На золоченом подносе она несла осетра. Это было любимое лакомство Шах- Али.
– Пускай все кушанья испробует раб! – потребовал хан.
Привели раба– высокого детину с густой бородой.
– Ешь! – приказал есаул.
Раб трижды широко перекрестил лоб и литые плечи, помолился своему Богу, после чего стал пробовать кушанья. Когда дело было исполнено, он поклонился хану и произнес:
– Отведано угощение. Кажись, не отравлено. Можешь есть, хан.
Шах-Али посмотрел на молодца. Такого ничто не свалит. Надо бы кого поплоше.
– Пусть другой поест, – потребовал хан.
Привели следующего раба. Им оказался тщедушный чернявый мужичонка.
– Уж не это ли пробовать? – удивленно переспросил он, глядя на изысканный обед. И, получив удовлетворительный ответ, пробормотал: – Ладно уж, хоть перед смертушкой поем до отвала.
Невредимым остался и этот пленник, и тогда Шах-Али сделал еще один шаг к «столу».
Домовина была плохо стругана, сосновые доски не пригнаны. Шах-Али чувствовал спиной недобрые взгляды. «Все они хотят моего унижения! Придет же такое в голову, видно, шайтан их надоумил. Прости, Аллах, за упоминание о нечестивом! Пусть же они думают, что я ничего не заметил. Сохрани мою жизнь. Всевышний, а я стерплю! Я замолю все свои грехи, а если я все-таки вырвусь отсюда живым, то поставлю в своем уделе, городе Касимове, в твою честь каменную мечеть! Я перешагну через позор, чтобы выжить и напомнить когда-нибудь о нем обидчикам!»
Шах-Али присел за «стол» и неторопливо приступил к трапезе. Хан старался не смотреть на есаула. Наверняка тот сейчас ловит каждый его взгляд, каждое его движение. «Я не доставлю ему такого удовольствия. Я ничего странного не заметил». Наконец Шах-Али поднялся.
Есаул учтиво поклонился:
– Доволен ли хан обедом?
– Мне понравился обед, – произнес казанский повелитель и скрылся в своих покоях.
Оставшись один, хан достал бумагу и принялся выводить ровные красивые буквы. Это было еще одно письмо князю Бельскому. «Князь, друг мой! Заступись за меня, за раба великого государя московского. Не мил я на ханстве, не люб я народу казанскому. Унижают меня и обиды бесчинные творят. Сегодня я на гробе обедал. Каково же мусульманину терпеть такое? Вызволи меня из плена, а то меня и жизни лишат. Я же великому князю и государю всея Руси Ивану Четвертому Васильевичу еще служить буду».
Шах-Али свернул письмо, перевязал его лентой. При первой же возможности надо передать послание князю. Видно, он в посадах стоит, если в город не пускают. Может, и сумеет выручить из беды.
