Вчера еще здесь стреляли. Сегодня тихо. Оркестр пока молчит.
– Китель, вашпредво, – ненавязчиво, но твердо напомнил вахмистр. – И медаля ваша с крестом.
Я чуть не застонал. Надеялся, забудет, не вспомнит. Зря надеялся!
Ладно…
На часах, новых, недавно купленных – 11.45. Скоро! 9 мая 1918 года, ростовское шоссе, мост через темный Аксай. История честно пытается выдерживать календарь.
– Никак они! – вахмистров палец уверенно указал вперед, в сторону Ростова. – Вроде как разведка?
Я вскинул бинокль, вгляделся.
Вроде.
'…Я с отрядом подхожу к Каменному Броду. Отдаю себя и мой отряд в Ваше распоряжение и, если обстановка требует, могу выслать немедленно две горные батареи с конным прикрытием…' Неровный почерк, мятый бумажный листок. Да, мой Мир очень старался соблюсти точность. Записку, лежавшую в нагрудном кармане, я впервые прочел много лет назад. Не саму понятно, копию с копии – несколько строчек в старой книге. В тот далекий день я и предположить не мог, что записку вручат именно мне, и я брошу дела, чтобы приехать сюда, на дальнюю окраину Новочеркасска, на самый западный участок неспокойного фронта, чтобы выставить караул в новой форме, вкопать в землю флаги – российский и донской, надеть парадный китель с чужого плеча, узнать, что господам офицерам положен букет с лентой и пожеланиями…
Разведка – двое мотоциклистов в круглых «марсианских» очках мчалась прямо на нас – уверенно, без всякой опаски. Они уже знали: свои. Знали, спешили.'…Задачу для артиллерии и проводника высылайте. Полковник Дроздовский.' Обошлось без боя, отряды Антонова отступили на север, и мы сумели наскоро подготовить встречу.
– …От, голова лихая!
Первый мотоциклист затормозил у самого биг-борда, чуть не врезавшись в столб. Заcмотрелся, видать. Второй оказался осторожнее, заглушил мотор загодя, слез с мотоцикла, не спеша сдвинул на лоб очки. Взглянул. Замер. Читает!
Биг-борд – моя идея. Огромный плакат на столбе – деревянном, конечно, не бетонном. Вахмистр- церемониймейстер расстарался, и с художником успел, и с красками. А вот текст…
– Здравие желаем, ваше превосходительство!..
'Марсианские' очки сняты, ладони – под несуществующий козырек. На пыльных лицах – радость.
– …Мотоциклетная разведка отряда полковника Дроздовского. Поручик Неговин, штабс-капитан Глазунов. Рады встрече! Ваше превосходительство, стихи на плакате… чьи?
– Народные, господа! – приложил руку к фуражке, улыбнулся в ответ. – Народные! Понравилось?
– 'Шли дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал!..' – выпалил первый. – 'Под трехцветным русским флагом…'
– '…Славу полк себе стяжал!' – подхватил второй. – Мы, ваше превосходительство, строго говоря, не полк, но… Здорово! Огромное спасибо!..
Это еще что! В Новочеркасске «дроздов» ждет полное исполнение, с оркестром и хором. 'Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…' Сюприи-и-из!
– Господа, сирень. Как раз сегодня расцвела. Не откажетесь?
Вначале смутила пыль. Ее оказалось неожиданно много, на зубах захрустело, новый китель подернулся серой патиной, пуговицы потухли, потеряв свой блеск. Пыль, пыль, пыль… Мотоциклисты, конный отряд, гремящие броневики, неуклюжие старые «трехдюймовки»… Пехота шла уже сквозь густое облако – рота за ротой, батальон за батальоном. Левой-правой, левой-правой… Крепкие, загорелые, в сдвинутых на затылок мятых фуражках, с расстегнутыми воротами гимнастерок, тоже серых от пыли. Пыльные винтовки, пыльные ремни. 'Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…' Но старая песня, которую так любил отец, не пелась. Сквозь густое душное облако, сквозь мерный грохот сотен сапог неслышно и пока незаметно проступало что-то иное, тоже знакомое…
'Дрозды'. Гвардия. Лучшие из лучших. Он был не прав – «белые» не погибли. Вот они – самые стойкие, самые храбрые, самые беспощадные. В его Истории, сбывшейся и расписанной по книгам, именно они влили свежую кровь в обессиленных, потерявших вождя корниловцев, взбодрили уставших и слабых, закрыли собой самые опасные участки – и пошли вперед. На Ростов, на Юзовку, на Харьков, на Курск, на Москву. Даже разбитые, выброшенные из ставшей чужой страны, они возвращались с бомбой и револьвером, а двумя десятилетием позже самые упорные надели черные мундиры с 'сигиль-рунами'.
Пыль, пыль, пыль… Желтая степь, умирающая под горячим майским солнцем трава, мерная поступь ясских «добровольцев». 'Добровольцы…' Добрая Воля собрала их в эту колонну, провела сотнями верст по горящей адовым огнем Украине, не позволила пропасть, рассыпаться, погибнуть. Они пришли. Они уже здесь. «Дрозды» – улыбающиеся нибелунги в пыльных гимнастерках. 'Добровольчество – добрая воля к смерти', – скажет через много лет женщина, смотревшая в глаза и смерти, и «добровольцам». Она даже не поняла, насколько права.'…Жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. – писал в дневнике автор короткой записки, лежавшей в нагрудном кармане. – Сердце мое мучится, но разум требует жестокости…'
Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Старая песня не пелась, ускользала, но вот сквозь привычный уже шум донесся резкий голос губной гармошки. Наверняка трофейной, с Румынского фронта, из брошенной германской траншеи. Незатейливая мелодия тоже была чужой, но одновременно очень знакомой, много раз слышанной. Аля-улю, аля-улю… Пыль, пыль, пыль, губная гармошка, стройные ряды нибелунгов – добровольцев Смерти. Аля-улю аля-улю, трофейная музыка, трофейная кинолента. По выжженной равнине, за метром метр…
'Сердце, молчи, и закаляйся воля, ибо этими дикими разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: 'око за око', а я скажу: 'два ока за око, все зубы за зуб'. В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом – с волками жить… И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно – жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной
