особого труда разбила отряды «добровольцев» под Ростовом.
Что он мог сделать? В 1-й Юнкерской роте юнкеров было лишь четыре десятка, остальные – обычные гражданские, студенты и гимназисты старших классов. В гимназиях этого патриархального Мира не читался курс начальной военной подготовки, а студентов не отправляли на еженедельную 'военку'.
Победить врага было трудно. Разве что обмануть. У Антонова-Овсеенко тоже многого не хватало – контрразведки СМЕРШ, спутников-шпионов, электронной базы данных. Красный Главком не мог позвонить по мобильному телефону, телеграфные же провода рвались чрезвычайно легко. Люди, не пережившие и не помнившие Век-Волкодав, оставались до смешного наивными и прямодушными. Они даже верили собственным глазам…
– Годится, Николай Федорович? – портупей-юнкер Иловайский отступил на шаг, не без гордости оглядывая свою работу. Измазанную краской малярную кисть положить было некуда, и он держал ее, словно теннисную ракетку, в поднятой руке. Присмотрелся и я. Поезд шел не слишком быстро, и, если бы не ветер, на стальной спине бронеплощадки было бы даже уютно. Залитая зимним солнцем степь, терриконы на горизонте, исчезающие вдали красные крыши шахтерского поселка…
– Точно, как в прошлый раз! Тютелька, можно сказать, в тютельку.
Ежели сам себя не похвалишь – кто похвалит? Не начальство же! Я и в самом деле не спешил. Надо чтобы буквочка к буквочка, черточка к черточке…
'Пролетарский дозор'. Само собой, без «ятей» и «еров». Отменено именем революции! Буквы, как и должно – ярко-красные. Ниже – коса и молот, по лезвию хорошо узнаваемой «литовки» – изящные зубчики.
– Плохо, что краска свежая, – рассудил я. – В глаза бросается.
Портупей согласно кивнул и осторожно, дабы не забрызгаться, попытался развести руками. Ничего, в прошлый раз сошло и так. Я прищурился, представил, как мы смотримся со стороны… Недурственно! 'Пролетарский дозор' вновь на тропе войны.
У Антонова-Овсеенко было пять бронепоездов – и одна бронеплощадка. Он, правда, не подозревал об этом. Экипаж 'Пролетарского дозора' такое невнимание не слишком огорчало. Он честно исполнял свой долг: гонял недобитых «кадетов» от Юзовки до Ростова – правда, в последней время стараясь не показываться на главной магистрали. Скромность – главное украшение истинного большевика!
– Комиссаром – опять мне? – грустно вздохнул портупей.
– Само собой, – без всякой жалости отрезал я. – Соберитесь с силами, товарищ Иосиф Виссарионович Шворц. Надеюсь, вы сегодня не брились? Оч-чень хорошо! Проследите, чтобы все сняли погоны и не высовывались из окон. И готовьтесь – петь будете!
Оставалось еще раз осмотреть наш эшелон. Все, кажется, в ажуре. Наглядная агитация на стенках вагонов осталась с прошлого рейда, можно не подновлять. 'Штыком – в брюхо, коленом в грудь!' Внушает. Хорошо бы добавить: 'Смерть белому гаду Филиберу!'. Впрочем, нет, не стоит. Наглость, конечно, второе счастье – но не чрезмерная. Мы уже и так примелькались, прошлым разом пришлось пошуметь, позапрошлым – тоже. У моста через Миус наверняка уже ждут, приготовились… Ничего, разберемся!
– Николай Федорович! Со священником чего будем делать?
– Как? – не сразу понял я. – А-а, с этим… отцом Серафимом? Спрячьте его подальше, товарищ Шворц, а то начнет в самый неподходящий момент вести, понимаете ли, контрреволюционную агитацию!
Портупей кивнул, взглянул нерешительно.
– Если честно, он ее уже ведет. Ко мне ребята подходили, жаловались. Про вас расспрашивает и даже намекает. На грехи и на всякое прочее… Как вы говорите, Николай Федорович, с подходцем.
Я поглядел на ровную заснеженную степь, на далекие пирамиды-терриконы, вдохнул ледяной бодрящий воздух. С подходцем, значит? Ну, Леопольд Феоктистович, ну, удружил! Нашел друга-приятеля!..
– …Отчего же господин капитан. Отношение ваше к религии вполне даже очевидно. Сие, увы, плоды не токмо падения нравов, столь часто поминаемого, но и непродуманного распространения буциллы просвещения, о коем так много пекутся в последние годы…
– Бациллы, отец Серафим. Но если хотите, пусть будет буцилла, не столь важно… Знаете, там, где я… Там, где я жил, с просвещением все в полном порядке. Его, считай, уже нет. По гражданской профессии я преподаватель, насмотрелся – особенно когда каждый год приходится встречать очередных первокурсников. Я часто пытался понять, с чего все началось? Почему-то кажется, что с отмены преподавания логики. В средней школе… в гимназии ее когда-то читали, но потом заменили рисованием. Не эстетикой, не историей живописи даже – именно рисованием. Плоскостное отображение мира – без всякого анализа…
– Но сын мой!.. Простите, господин капитан…
– Нет-нет, отец Серафим, называйте, как привыкли. Какая тут связь. спрашиваете? Вы не изучали марксизм?
– Господин капитан, помилуйте!..
– Я-то помилую, отец Серафим… Марксисты заменили обычную логику «диалектической». Дважды два – стеариновая свечка, если так требует обстановка. И если прикажет начальство. Неспроста! Логика – страшная вещь, даже обычная аристотелиева, без всякой квантовой. Вот смотрите… Церковь сильна тем, что имеет власть над посмертной судьбой человека. Так?
– Сын мой! Над судьбой властен лишь Тот, Кто сотворил и мир, и людей, и саму судьбу. Роль Церкви, конечно, важна…
– Не прибедняйтесь, отец Серафим! Кто бы стал вас слушать, если бы не обещание Рая и не страх Ада? В каждом храме на стене – фреска: души грешников гонят прямиком в котел. Под конвоем, чуть ли не с собаками…
– Сие аллегория…
– Но Ад – не аллегория? Душа, между прочим, лишь часть человека. Грешили вместе с телом, отвечать ей одной… К тому же часть бестелесная, что ей котел со смолой? Ни органов осязания, ни обоняния…
– Но я же пытался вам сказать – сие…
