– Ага. 'Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…'
Нас вызывал мертвец.
– Господа, короче говорите. Ведь от болтовни Россия погибла!
Руки по швам, подбородки вперед. Подчиненный пред ликом начальства должен иметь вид лихой и придурковатый.
– По вам военный суд плачет. Бросили фронт, ушли, понимаете ли, пар-ти-за-нить! Корсарами себя вообразили, Сабатини начитались?
Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство терпеть не мог болтовни. Его превосходительство предпочитал говорить сам. Даже не говорить – вещать.
– Над Доном нависла катастрофа! На мой призыв встать на защиту Родины откликнулось всего полторы сотни, остальные прячутся или переходят к большевикам. Бои идут уже на улицах Ростова. А вы целую неделю… Целую неделю!.. Вы даже на телеграммы не изволили отвечать, полковник Чер-не-цов! Что вы о себе возомнили? Вы! Вы!..
Я не без сочувствия покосился на Кибальчиша. С телеграммами – целиком моя идея, иначе черта с два мы бы добили Голубова. Все равно не успели, ушел Бармалей, проскользнул в Каменноугольный бассейн. Послал бы я за ним Хивинского, только с временем и вправду полный декохт.
– Ваше место – на фронте! Ваше место!..
Нос картошкой, усы – мочалом, седоватые волосы – ежиком. Кожа на щеках какая-то несвежая, желтая, в мелких оспинках. Но в целом Алексей Максимович Каледин смотрелся вполне бодро. Не скажешь даже, что сутки, как помер.
…Мертвое лицо с приоткрытыми глазами. Сон не солгал, лишь напомнил. В моем, реальном и таком несовершенном мире Донской Атаман выстрелил себе в сердце 29 января, ровно через неделю после гибели Чернецова. А тут живехонек, распекает, судом грозится. Я его вполне понимал. Всю неделю обрывать телеграф, пытаясь достучаться до непослушных пар-ти-за-нов, выдумывать им страшные кары, зубами от злости скрипеть. Когда же стреляться-то? Тем паче, и поводов меньше, ни Голубова, ни Подтёлкова, до самого Донца хоть ставь указатели 'Free of Maximalists'. Но кто знает, может, и он почувствовал? Прощальное письмо на столе, бледный потолок над головой, рука с револьвером тычется в грудь, скользит по расстегнутому мундиру… Тень несбывшегося – не уходит, стоит рядом.
– Полковник Чернецов! Капитан Кайгородов!..
Ну, все! 'Что возговорит надежа православный царь: Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую середи поля хоромами высокими, что с двумя ли столбами с перекладиной…'
– Я подписал документы о производстве, господа. Ваши юнкера заслужили. В отличие, между прочим, от вас!.. Садитесь, господа, не делайте вид, что вам очень страшно…
Прежде чем опуститься на стул, я не удержался – взглянул на ушастого. Чернецов сделал строгое лицо и внезапно подмигнул. Кажется, и он не воспринял атаманские эскапады слишком серьезно. Какой там суд, большевики уже в Ростове! Но надо же его превосходительству душу отвести!
Каледин устало повел плечами, внезапно став старше и словно живее. Вместо бодрящегося мертвеца – обычный немолодой дядька, замученный, затурканный, забольшевиченный. Тоже, поди, несколько ночей не спал.
…А со списками – это ты молодец, Алексей Максимович! Юнкер Принц не зря два дня старался, буквы каллиграфические выводил. Господа юнкера, кем вы были вчера? А сегодня?
– И еще… Василий Михайлович, в вашем рапорте вы просите… Производство через чин – дурная традиция. Ради вас я сделал исключение, однако превращать сие в правило…
Даже голос стал иным. Тоже генеральским, но вполне человеческим. Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство любил порядок. Его превосходительство попросту растерялся.
– Алексей Максимович! – Чернецов резко встал, выпрямился во всю свою полковничью стать. – Мне понадобятся штаб-офицеры для занятия соответствующих должностей. Прошу пойти навстречу!
'Мне понадобятся…' Вот так!
Каледин вздохнул, тяжело присел в кресло с высокой «готической» спинкой, не глядя, нащупал перьевую ручку…
Мы вновь переглянулись. Подмигивать Василий не стал, зато дернул носом. Я же еле удержался, чтобы не показать его высокоблагородию язык. 'Через чин' – это для Иммануила Федоровича Семилетова, для Феди Назарова, Васи Курочкина, Тимофея Неживеева – орлят Дона, не успевших стать ни полковниками, ни генералами. Так и ушли в синих обер-офицерских погонах – ледяной степью навстречу Сиверсу и Голубову. Генералам было некогда, они Отчество спасали.
– По всем же остальным вопросам обращайтесь к Евгению Харитоновичу Попову. Сегодня я назначил его Походным атаманом… Более вас не задерживаю, господа. Прощайте!
Я не поверил своим ушам. И это все?! Мы что, за чинами сюда приходили? Его превосходительство не только застрелиться забыли, но и утренних сводок прочесть не изволили? Да как же!..
Чернецов потянул меня за руку, и я заставил себя прикусить язык. Хрен с ним, сами разберемся.
У порога не выдержал – оглянулся. Огромный стол, высокое «готическое» кресло, недвижный человек. Бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью…
– Ты что, Филибер, думаешь, я материться не умею? Да почище твоего фольклориста, в раскудрить ездогундливого ерыгу подчеревочного, клепаного синюшным приездиным хренопрогребом и восьмиконечную хреноломину через семиеришный распрохрендяк!.. Толку-то? Ты еще не все знаешь. Эвакуация запрещена, представляешь? Огнеприпасы на складах, золото в банке, училища военные – все бросаем, потому как панику нельзя поднимать, дух, понимаешь, гасить. Правительство тоже остается, ну да это их боярское дело, без них обойдемся. Прав ты – на хер всех превосходительств, сами воевать будем. Но это, Филибер, стратегия, но есть еще тактика. А тактика такая: делаем умные лица, слушаем, что велят – исполняем же по возможности и по потребности. Поэтому… Я сейчас к Семилетову, он всех наших собирает, будем старших
