спертый воздух. – Я… Я выйду. Прошу простить!..
Натужно хлопает дверь. Мне легче, я просто не дышу.
– Будя! – негромко бросает кто-то из местных. – Этак и душу надсадить можно. Подписываем, что ль?
Зажигалка, трофейная австриячка IMCO, чудо враждебной техники все поняла правильно, не стала спорить…
Щелк!
– Благодарствую! – Александр Васильевич Голубинцев наклонился к неровному огоньку, прикурил, жадно затянулся дымом. – Отчего-то тухнет все время, сырая видно… Знаешь, Николай Федорович, каким дураком я был? Рапорт думал писать самому Попову – на тебя. Представляешь? Насчет расстрела пленных. Гаагская конвенция, гуманное обращение, необходимость правильного судебного производства по отношению к каждому большевику, даже к комиссару… Ой, дурак!
Я тоже прикурил. Ароматный «Дюшес» показался дрянной прошлогодней махоркой. Пора было привыкать. Не первая станица, не первый протокол, не первая разрытая яма с гниющими трупами. Романтика Гражданской войны, комсомольские богини, комиссары в пыльных шлемах…
– До сих пор умники находятся. Нельзя, мол, такое печатать, нельзя рассказывать, провоцировать ненависть, месть. Ожесточать, так сказать, сердца… И в самом деле! Представляю, что скажут, прочитав такое!..
Александр Васильевич, командир 2-го партизанского полка, был не первым и не последним. За этот месяц довелось наслушаться – и о гуманизме, и о Гаагской конвенции.
– Что скажут? Скажут, что террор был обоюдный, что Гражданская война – вещь жестокая, в ней нет правых и виноватых. Значит требуется не месть, а национальное примирение. И еще… Великая Октябрьская социалистическая революция – величайшее событие в истории человечества. Русский народ взял власть в своей стране в собственные руки, тем самым уберег Россию от распада, а себя от рабства и жидо- американской экспансии. Наши же протоколы фальсифицированы Великой Ложей Востока для дискредитации истинных патриотов земли Русской – большевиков.
Голубинцев поморщился, провел ладонью по старому шраму на лице. Закашлялся.
– Нет, Николай Федорович… Даже в страшном сне… Нет!
Я не стал спорить. Люди в моем маленьком Мире были по-своему счастливы. Они не знали, какими бывают страшные сны – и что случается после пробуждения. Печи Освенцима еще впереди.
– Все! Господин заместитель начальника дивизии, прошу простить минутную… слабость. Ох, если бы минутную, Николай Федорович!.. Давай о чем-нибудь… Сплетню, что ли расскажи, у вас штабе всегда полно свежих сплетен.
– Охотно! – откликнулся я. – Тебя хотят снять с полка и поставить на новую дивизию, из тех, что сейчас на севере формируются. А еще предлагается корпусная система. В каждом корпусе – штаб размером с батальон с соответствующими окладами и льготами. Представляешь, сколько вакансий! Форму желают ввести новую, о ширине лампасов спорят. И еще выборы Атамана думают организовать. Прямо сейчас, не в Новочеркасске. Рассматриваются три кандидатуры…
Командир Зуавов задумался, щелчком отправил окурок в вольный полет над донской степью.
– Лампасы, значит, с выборами… Не лечится. Иногда думаешь, кого мы освобождаем? От кого – ясно, а вот кого? И зачем?
И вновь я не стал возражать. Александр Васильевич Голубинцев говорил чистую правду, но я знал: могло быть хуже.
Он знал: могло быть хуже. Много хуже.
Плохого и так хватало, с излишком. Потревоженный Мир держал оборону, сопротивлялся, не отпуская уже Им помеченных, обреченных и списанных со счетов. 8 февраля в своем кабинете застрелился Донской Атаман Алексей Максимович Каледин. Страшный сценарий не дал сбоя: сожженные письма, диван возле окна, пустые глаза, глядящие в лепной потолок, дыра с обугленными краями в новом генеральском френче. Пуля наконец-то нашла усталое сердце.
Мир ухмыльнулся.
И так же, как в иной, уже сбывшейся реальности, растерявшееся правительство постановило не уходить из Новочеркасска, чтобы умереть на посту – и погубить всех остальных. Генерал Назаров, взявший выпавший из калединских рук пернач, запретил эвакуацию. Но теперь на столицу Дона шел не Бармалей- Голубов с его 'казацким социализмом' и мечтами об автономии, а озверевший Брундуляк-Подтёлков. Мир затаил дыхание, выжидая и предвкушая. Расстрелы начались сразу, еще на подступах к городу. Рвы наполнялись трупами…
10 февраля Корнилов и Алексеев увели «добровольцев» из окруженного Ростова. В ледяную степь, в Ледяной поход.
12 февраля пал Новочеркасск.
Но сценарий был нарушен. На 'той единственной', уже случившейся в его несовершенном мире, Голубов пинками и матом разогнал ожидавших смерти членов Донского Круга, арестовав лишь стоика-Назарова. Кое-кто сумел уцелеть. Теперь же надежды не было. Брундуляк расстрелял всех – прямо у стен Атаманского дворца. Тело Каледина выбросили из могилы. И – началось…
Мир мог быть доволен. Новый вариант выглядел даже эффектнее. Трупы в изорванном пулями белье – тотемный знак, великий символ рождавшегося на глазах Прекрасного Далека…
Да, могло быть хуже. Но сценарий уже нарушен, смерть Каледина не могла ничего вернуть. Эвакуация шла, приказ Назарова не действовал, молодые офицеры вскрывали банковские хранилища, ворота воинских частей и складов, эшелоны уходили строго по графику, колонны тянулись в Сальские степи. На вокзале, прикрывая уезжающих, рычали прибывшие из Ростова броневики, к поездам цепляли цистерны, полные горючего, а над авангардом Подтёлкова мерно и ровно кружили аэропланы, сбрасывая бомбы и сдерживая особо ретивых. Ростовские добровольцы без всяких сантиментов вытащили из квартиры собравшегося идти на смерть Митрофана Богаевского, бросили в авто, захлопнули дверцу. Через час, сидя за стальными
