что его встревожили в такую необычную пору.
— Полкан, Полкан! — хриплым, придушенным голосом тихо позвал человек и почмокал губами.
Кобель оглушительное буханье вдруг перевел на визгливое подвыванье, потом заскулил, поджал хвост и пополз на брюхе.
— Полкан! — еще раз позвал человек и, смело подойдя к нему, потрепал его за уши. Кобель уткнулся носом в колени, недоверчиво обнюхал пыльные растоптанные сапоги. Но недоверчивость его тут же исчезла, и он, окончательно признав гостя, обрадованно поднялся на задних лапах. Словно бы извиняясь за свою оплошность и задабривая гостя, приветливо лизнул ему руку, подпрыгнул, пытаясь достать лицо. Но тот пнул его сапогом и повернулся к окну.
На повторный и более решительный стук в хате зашуршало, скрипнула кровать, и к окну в одной исподнице метнулась женщина.
— Кто там? — с испугом окликнул заспанный голос, и женщина спряталась за притолоку.
К стеклу прильнуло скуластое бородатое лицо.
— Это я, тетя, не бойся… открой.
Избяные двери тонко провизжали, щелкнула железная задвижка — и в сени, а затем и в хату хлынула свежесть рассвета.
— Что-то я и не узнаю никак… Нежданно-негаданно… Неужто это ты, Тиша? — тревожно зачастила Марья и, оставив двери раскрытыми, вбежала в хату, накинула юбку. — Ужо-то я вздую лампу, посвечу тебе. Как же это ты?.. Ведь два года, почитай… с заговенья третий идет… Вот никак не ждали.
Она суетилась около печи, гремела коробкой спичек и, спотыкаясь на ровном месте, ощупью разыскивая лампу, никак не могла догадаться чиркнуть спичкой и тогда уже при свете найти лампу.
Тихон Ветров не спеша накрепко защелкнул задвижку, неуклюже перевалился через порог и так же накрепко, хоть и бесшумно, прикрыл за собой избяную дверь.
— Ты что, тетя? Огонь хочешь зажечь? Ни в коем разе! Соседи увидят — разговоров не оберешься.
Он снял шапку, подошел к столу и, взглянув на мерцающую в синем сумраке божницу, хотел было перекреститься. Но, подняв руку, почесал переносицу и повернулся к хозяйке.
— Ну, теперь здорово живешь, тетка Марья. Жива, крепка? А? Ну и слава богу. Не ждали, говоришь, меня? Оно и ладно, что не ждали.
Марья не шевелясь стояла со скрещенными руками и не знала, что ей подумать. Уж не сон ли все это? Ведь только вчера вечером у колодца судачили бабы, будто из выселенцев устроили там какую-то колонию и уж в хутор они никогда не вернутся. А тут вот тебе: заявился и в такую пору.
— Ты что ж это, тетка? Аль незваный гость хуже того… самого? — И Тихон едко и скрипуче засмеялся.
Марья встрепенулась, как обожженная:
— Что ты, что ты, Тиша, как можно, нешто я чего… Вот выдумал! — Она подскочила к нему, поймала его за полу изорванного пиджака, из которого торчала вата, и затеребила: — Раздевайся, что ж ты! Чай, не чужие люди. Вот послал господь. Каким это?..
— Ничего он, тетя, не послал! — со скрытой злобой вставил Тихон, расстегиваясь. — Может быть, и послал кому, да только не нам… Вот если б ты знала, как я жрать хочу! Совсем отощал за дорогу.
— Бедный! — Марья, качая головой и шлепая босыми ногами, заметалась по хате. Из печи она выхватила чугун с помоями для поросенка, покрутила его в руках и сунула под скамейку. Потом побежала в сени, громыхнув дверью.
«С ума сошла старая! Никак нельзя без стука!» — Тихон поморщился.
Он снял с себя пиджак, свернул его вчетверо и, подсев к столу, положил его рядом с собой. Шапку бросил тут же, поверх свертка.
— Ты чего же набросал тут? — удивилась вернувшаяся Марья. — Вон гвозди в стене… Горе наше — нечего вешать, вот дожили.
— Не говори! До того ли теперь! — Тихон махнул рукой и пояснил: — Привык, вишь, всегда быть в кучке, начеку, ну и… Как-то уж само собой, не думавши.
Хозяйка поставила на стол угощения, принесла краюху хлеба.
— Ешь, Тиша, закусывай. Слава богу, пока есть чего.
Тихон откинул со лба слипшийся чуб, настороженно взглянул в окно, потом в другое, в третье и тогда уже с ожесточением набросился на еду.
А Марья подошла к неубранной кровати, несмело опустилась на самый краешек, ровно в чужих людях, и, прислушиваясь к чавканью Тихона, украдкой вздыхала. Она никак не могла решить: то ли радоваться тому, что молодой Ветров так неожиданно появился, то ли огорчаться?
Что он появился тайно и самочинно — для нее было ясно и без расспросов. Но не это ее тревожило, не то, что, если про него узнают, ей будет худо. Об этом она меньше всего думала. Другое ее беспокоило.
…Когда Ветровы прослышали, что их будут раскулачивать, они лихорадочно начали сплавлять имущество: часть из движимости успели продать, часть зарыли в ямы, а кое-что роздали по людям на хранение. Малость перепало и на долю Марьи. Принесли ей дубленую ни разу не надеванную шубу, узел всякого белья, стеганное на вате одеяло и что-то вроде бы еще, что теперь Марья уже не припомнит.
Шубу за две зимы она так отделала, что сейчас и не признаешь ее; белья за это время тоже приспособила не мало. «Ну-к да как спросит Тихон, — боязливо думала она, — давай, мол, тетка, назад, я тоже теперь стал бедняцкого класса».
— Да, такие-то вот они, тетя, дела; одним словом, незавидные дела, — тяжело отдуваясь, говорил после еды Тихон. Облокотясь о загнетку печи, он раскуривал цигарку, пускал дым в открытую печь — чтоб в хате не пахло табаком. — Мало того, что имение отобрали, еще и дрова заставили рубить! Хм! А на кого, спрашивается? За какую милость? Что мы, каторжники, что ли, какие али разбойники? А что имение у нас было — так кто ж кому не велел наживать!
Речь его, то и дело прерываемая кашлем, была тягучая, черствая. Печать озлобленности и одичания лежала на всех его движениях и на всей его громоздкой фигуре. Давно не бритый и не чесанный, он оброс щетинистой бородой, опустился. И уж никак нельзя было признать в нем прежнего щеголя. Он смял в пальцах окурок, швырнул его в печь и принялся рассказывать о своем побеге.
«Слава богу, кажись, про добро ничего не спрашивает, — с радостью думала Марья, собирая со стола. — Может, и не спросит. На что ему дубленая шуба или там стеганое одеяло? — Эта мысль отпугнула ее тревоги и даже наполнила жалостью к Тихону. — И кто бы мог сказать, что такие богачи и останутся на бубнях. Сколько добра было! Почет, уважение — сам батюшка руку подавал».
— Ну, а у вас что нового? — закончив рассказ, спросил Тихон. — Как колхозники живут? Наташа как тут? Замуж не вышла?
Марья помялась.
— Да как бы сказать… она вроде бы и того… не вышла пока. А только, мол, Сергей все пороги обил. Как пришел со службы, днюет и ночует у ней.
— Сергей? — почти крикнул Тихон, привскочив со скамьи.
— Ну-ну, Сергей. Что ж ты, не знаешь, что ли?
— Зна-аю, — Тихон досадливо сморщился и как-то сразу осовел, притих.
Потом подошел к ведру с водой. Зачерпнув кружкой, пил холодную, только что принесенную из колодца воду долго и ненасытно, чмокал губами.
За окном все заметней светало. По улице, вздыбив облако пыли, гнали на водопой быков. Огромный комолый бык подбежал к окну Марьиной хаты, прилег к завальне и, выгибая намятую ярмом шею, вскидывая безрогой головой с белой пушистой челкой, начал чесаться.
Тихон взглянул в окно и как-то затрясся весь: он узнал своего старого любимца Святогора, как звали быка. Внезапно Тихона, помолодевшего, оживившегося, обуяло безумное желание распахнуть окно и ухватиться за челку любимца. Он даже было сунулся к окну. Но подле хаты щелкнул кнут, и раздался резкий мужской голос:
— Цоб, черт комолый, все чешешься!
Тихон проворно взглянул на пожилого, с арапником на плече погонщика и, прячась, полез под
