Глубокая тень упала на лицо Петра, сделав его старше. Анна шагнула вперед, пытаясь отыскать в его облике прежние чувства, что так крепко связывали их обоих. Вот, кажется, легкий лучик осветил погрубевшие черты Петра, но уже в следующее мгновение набежавшая туча вновь набросила глубокую тень на весь облик государя.
– Меня ли ты только ждешь, Анна? – Петр Алексеевич двинулся навстречу с перекошенным от гнева лицом. – Чьи это письма?! – швырнул он грамоты в девицу.
Анна побледнела, судорожно вдохнув воздух, произнесла:
– Питер, ты ничего не понимаешь. Мы с ним друзья. У нас с ним ничего не было.
– Значит, «голубем сизокрылым», да «утехой телесной» ты его для красного словца называла?
– Питер...
– А для чего ты его к себе звала ночку скоротать? Может, для того, чтобы он тебе сказки рассказывал?! – побагровел государь. – Пошла прочь, блядина!
– Питер, золото мое...
– И чтобы мне больше не попадалась! – отмахнулся государь.
– Питер, не гони! – взмолилась Анна. Акцент, прежде незаметный, теперь был сильным.
– Что же ты меня не спрашиваешь, откуда у меня эти эпистолы? – гневно вопрошал государь.
– Откуда, Питер?
– От полюбовничка твоего, Жеральдина. Сегодня утром его в реке выловили. Раки его уже объели. Один нос только и остался. А вот письма сохранились. Чего же ты молчишь-то, Анна?
Лицо девицы застыло от ужаса. Губы едва слышно прошептали:
– Где?
– В погребе он лежит. Или ты взглянуть на него хочешь?
– Не бросай, Питер! – бухнулась Анна на колени.
– Не до тебя мне теперь!
– Прости, Питер! – цепкие пальцы ухватились за край кафтана. – Виновата!
– Уймись! – вырвал полы одежды государь и, не оглядываясь, вышел из палат.
Федор Юрьевич вынырнул из тени коридора, будто бы дьявол из преисподней.
– В холодную ее, государь?
– Пусть катится, куда хочет, – отмахнулся Петр Алексеевич.
– А с татями-то что делать?
– Разыщи. С тебя первого спрошу, – и широким размашистым шагом заторопился во двор.
– Понял, государь, – даже не пытался скрыть накатившего страха Ромодановский.
Князь Ромодановский смертоубийством Жеральдина Ланвена решил заняться самолично и уже спозаранку следующего дня вместе с дознавателем Оладушкиным и дьяком Вороной принялся обходить дома. Заглянули в дюжину изб, опросили с полсотни посадских мужей, однако никто супостатов не заприметил. Когда уже показалось, что невезеньем закончится день, к ним навстречу вышла бабуся семидесяти лет. Поклонившись князю Ромодановскому, вымолвила:
– Видала я татей. За околицей у меня прошли. Собака еще залаяла. Глянула я в окошко, а там двое к берегу спускаются и что-то тяжелое тащат. Поначалу я думала, что мешок какой, присмотрелась, а он извивается.
Старуха вдруг замолчала.
– Чего молчишь, старая? – прикрикнул Федор Юрьевич. – Далее говори.
– Ох, князь, худо мне живется, может, рубликом одаришь.
– Плетей бы тебе, – проворчал Ромодановский. – Тогда бы сразу разговорилась. Держи! – вытащил князь из кармана рубль. – Хватит, чтобы сала купить. Так чего там дальше?
Старуха проворно взяла деньги из ладони князя и спрятала их где-то в складках платья.
– Думала, что же это может такое быть, ну и пошла за ними. В сторонке встала и смотрю. А как пригляделась, так поняла, что человека несут. Так вот, князь, с бугра они начали спускаться, не удержались да и упали вместе с ношей. Ежели посмотришь, так там еще следы должны остаться.
– Кто такие, узнала? – сурово спросил Федор Юрьевич.
– А как же не узнать. Каждый день вижу, – охотно отвечала старуха. – Князь, ты уж не обессудь на мое убожество, но, может, еще копеечку добавишь.
– Разоришь ты меня, бабка, – не без раздражения произнес князь Ромодановский. – Держи еще полтину. Но это последние! Понятно?
– Как не понять! – легко согласилась старуха, расторопно забирая подаренную полтину. – Терентий это был, сотник Михайловского стрелецкого полка. А вместе с ним его приятель, Илларионом кличут.
– Ты в этом уверена?
– А то как же! Вот те крест! – яростно перекрестилась бабка. – Иллариона я сызмальства знаю, ни с кем не перепутаю. И с прабабкой Терентия была знакома. Глаз у нее был дурной! Как пожелает худо человеку, так его не станет. Вот и он таков же.
– За что же ты его не любишь? – спросил Федор Юрьевич.
– Есть за что, князь, – дохнула злобой старуха, – девку нашу осрамил перед честным народом, а жениться не пожелал!
Двумя часами позже сотник стрелецкого полка Терентий Епифаньев был повязан в кабаке на Ивановской горке. Даже с заломленными за спину руками он продолжал отбиваться от насевших солдат и неистово кричал, что не выйдет из кабака до тех самых пор, пока не выпьет выставленного вина. Дознаватель Оладушкин лишь махнул рукой.
Только когда был проглочен самый желанный глоток, а с бороды утерта последняя капля, сотник глубоко вздохнул и объявил с облегчением:
– А вот теперь можно и на плаху.
Путь на плаху пролегал через Пыточную Преображенского приказа, куда Терентий Епифаньев был доставлен немедля. Не долго мудрствуя, заплечных дел мастер Матвей растянул бывшего сотника на дыбе, а еще через полчаса выведал у него подробности глумления над бомбардиром Жеральдином.
Илларион, напарник Терентия, был схвачен у себя в доме ближе к вечеру, сразу по возвращении со службы. Его нещадно били кнутами, выведывая, кто сподобил на смертоубийство француза. Уже впадая в беспамятство, сплевывая кровавую пену с губ, стрелец признался в том, что наставником был полковник Циклер.
Душегубов казнили на следующий день во дворе Преображенского приказа. Раздев до пояса, сподручные палача Матвея подвели их к нетрезвому попу, который спешно принял у них покаяние, а затем, уже освобожденных от грехов, подтолкнули к побуревшей от въевшейся крови и разбитой лезвиями колоде.
Первым сгубили Терентия. Зыркнув на палача черными очами, он вдруг неожиданно молвил:
– Помирать тебе через год, Матвей, – и, широко разлепив в печальной улыбке губы, добавил: – Вот только жаль, увидеть не доведется.
Встав на колени, он сложил голову на колоду. И после высокого взмаха буйная головушка отлетела, перепугав петуха, барином вышагивавшего по двору.
Вторым был Илларион. Взглянув на кровь, разлившуюся по колоде, он неожиданно запротестовал:
– Не лягу! Чего же мне пачкаться-то раньше времени?
Матвей невольно усмехнулся – не столь часто приходится видеть такого привередливого приговоренного. И, кликнув со двора сподручного, повелел строго:
– Брось пук соломы на колоду. Это его последнее желание.
Солому принесли немедля.
Встав на колени, Илларион положил на нее щеку.
– Мягко, – улыбаясь, произнес он.
И в следующую секунду лезвие топора взмыло вверх...
Стрельцы, узнав о погибели Терентия и Иллариона, глухо роптали. Некоторые из них, наиболее отчаянные головы, предлагали спросить ответа с царя-батюшки, другие, – более осторожные и проницательные, настаивали повременить.
Одержали верх последние.
