челобитная остаться не могла, с ней следовало разобраться. Вызвав к себе монаха, уже почтенного старца, годков восьмидесяти, князь его незлобно укорил:
– Чего же это ты так, чернец? Другие как могут от костра бегают, а ты сам в него лезешь.
Возраст у чернеца был немалый, а потому вряд ли его могли испугать земные угрозы. А кроме того, уверовав в собственную святость, он нисколько не сомневался в том, что ратует за правое дело.
– На костер, стало быть... Значит, так угодно господу. Зато пепел послужит прекрасным удобрением для следующих всходов.
– Ишь ты, как заговорил! Святым хочешь быть? – хмыкнул Ромодановский. – Не получится!
Повелел пожаловать его двумя дюжинами плетей и отправить со двора.
Еще пятерых обули в колодки – хулу глаголили на государя и называли его поносными словами. Следовало бы порасспрошать – сами до бунтарства додумались или подстрекал кто.
А тут еще «волшебник» Афонька выискался. Верные люди сказывали – покупал он коренья на базарах и готовил из них всякие снадобья. А потому надо выяснить, с какой целью готовил отвар, на кого порчу хотел навести. Следовало провести дознание и выявить сообщников. Поговаривали, что среди его людей есть один стрелец, а еще пушкарь.
А бомбардир Семеновского полка, заполучив от государя сто рублей на провиант, пропил их в кабаке вместе с сослуживцами, да и скрылся. Требовалось сыскать. Но то мелочь!
А тут три дня назад писарь князя Михаила Репнина отписал о том, что капиталы, выделенные государем на постройку трех фрегатов, хозяин потратил на собственные нужды, отгрохав в имении дворец с колоннами. И с этим надо разобраться!
А неделю назад пойманного разбойника исправники земского суда водили по уезду. Где он в качестве «языка» указал на три дома, в которых якобы скрывался. Но как позже установил сыск, в этих хатах проживали его недоброжелатели, которым он решил досадить. «Добрые люди» донесли, что стряпчий, заполучив вознаграждение, отпустил указанных с миром.
Следовало вникать и в это.
Ох, и много же дел в Русском государстве!
Две жалобные челобитные были получены от колодников, писавших о том, что обвинены в воровстве по наговору и что сами честны перед богом, и души их столь же прозрачны, как колодезная вода, и невозможно встретить во всем отечестве более правдивых людей, чем они.
Неделю назад сбежал государственный преступник Афонька Спирин, бранивший Петра Алексеевича поносными словами. Злоумышленник был настолько ловок, что сбежал прямо в ножных и в ручных кандалах. Вырвавшись из цепких рук охранника, он кинулся в толпу, где мгновенно затерялся среди сообщников. Плюхнулся в приготовленную карету и с веселым гиканьем укатил с площади.
Поманив к себе исправника, Федор Юрьевич спросил:
– Ответь мне, Егорка, как меня в народе величают?
Егорка, хитроватый малый двадцати лет, округлив глаза, уверенно отвечал:
– По-всякому, государь, но больше ласковыми словами.
– Что ты сделаешь с этими плутами! – бессильно хлопнул себя по пухлым бокам Ромодановский. – Неужто я об этом должен под пыткой у тебя выведывать! Пьяницей сумасбродным называют? Только честно давай! – погрозил князь пальцем.
Глубоко вздохнув, Егорка признал:
– Бывает, Федор Юрьевич. Нерадивых-то у нас половина отечества наберется.
– Кому об этом знать, коли не мне? Не о том сейчас, – насупился князь. – А кровопийцей называют? Ты только рожу-то не верти! На меня смотри.
– Называют, Федор Юрьевич, – наконец признался Егорка. – Только все это лихие люди. А им веры никакой нет.
– А еще лиходеем называют и разбойником. – Махнув в отчаянии рукой, добавил: – Все это я знаю! Ладно, поди с глаз долой. А то осерчаю!
Егорка мгновенно удалился.
Сегодня вечером Федор Юрьевич получил от государя письмо, в котором тот повелел собирать стрелецкие полки для войны с Польшей. Следовало бы снарядить передовое воинство где-нибудь на окраине Москвы и устроить потешную стрельбу. Пусть же враг, затаившийся в столице, проведает о силе русского оружия, а там можно и двинуть передовые колонны на границу Польши.
Где-то в домах Кокуя расположился тайный противник, который знал о каждом шаге князя Ромодановского. По мнению Федора Юрьевича, большую часть иноземцев следовало поднять на дыбу и послушать их пыточные речи. А другую, заковав в цепи, посадить в Колодные палаты.
Федор Юрьевич понимал, что не будет сделано ни того ни другого. А все потому, что у Петра Алексеевича милосердие брызжет через край.
– Егорка! – проорал князь.
В палату вскочил перепуганный исправник. Глаза большущие, с целую полтину. В лицо не смотрит, плутовство сменилось откровенным страхом. Исправник мгновенно припомнил все свои грехи – явные и мнимые, за добрую половину которых висеть ему на дыбе, а за другую – быть поротым кнутом.
– Чего, князь?
– Кличь старшин! В дорогу собираемся, ляхов уму-разуму учить.
– Сразу, батюшка?
Князь Ромодановский почесал затылок, после чего приговорил:
– Балда ты Егорка! Не сразу... Пусть стрелецкой науке сегодня поучатся, а завтра с утра в поход.
Еще через два часа на поле собрались стрелецкие полки. Готовые к предстоящей потехе, стрельцы заявились на брань заметно хмельные, прихватив с собой изрядную долю пива. Жены и подруги ратников в ожидании потехи увязались следом.
Воители расставили на поле кочаны капусты, отошли на заготовленные позиции, и пальба началась! Когда были расстреляны четыре телеги с капустой, стрельцы разошлись по кабакам, довольные результатами.
На следующий день собрать стрельцов было трудно. Привязанные к кабакам, они лишь отмахивались от наседавших десятников, торопивших на построение и, ссылаясь на тяжелое похмелье, отказывались идти в расположение.
Свободолюбию был положен конец, когда Федор Юрьевич повелел наказать явных строптивцев. Таких сыскалось около трех дюжин. Разложив их бесштанными посереди Красной площади, палачи лупили их до тех самых пор, пока кровь не стала брызгать во все стороны на сгрудившихся ротозеев. А когда наказание было закончено, стрельцы поблагодарили палачей за науку, поклонились собравшимся и, потирая зашибленные места, подались к дому.
Сбор полков был назначен на следующий день в Преображенском селе к полуденной молитве. И уже с вечера стали подтягиваться стрелецкие отряды. Выбравшись за околицу, разбили шатры, запалили высокие костры и долго лупили в барабаны, не давая уснуть ближайшим дворам.
В сумерки под звучание труб подошел Михайловский полк, одетый в зеленые кафтаны. Не особо мудрствуя, они поставили шатры по соседству и, пособирав по окрестности сухостоя, запалили костер на половину неба.
К утру в село Преображенское вошло еще пять стрелецких полков. Сельчанам было не до веселья. Никто из них прежде не видал столь внушительной военной мощи, расположившейся не где-нибудь, а за огородами в поле. Бренчала сталь, раздавались громкие команды, где-то всколыхнулась песня и прокатилась по неровному строю затухающим эхом. Громыхнули вразнобой мушкеты, и вновь зазвучали походные трубы.
Уже к обеду подошли оставшиеся три полка. Последним был Алексеевский. Стрельцы в синих кафтанах заняли место перед церквушкой, распугав мушкетами прихожан. А когда солнце забралось в зенит, неожиданно ударили колокола трех церквей и сельского собора. Зазвучали враз, как если бы сговорились.
Стрельцы удивленно переглянулись: «С чего бы это?». Так радостно могут они трезвонить только при появлении государя.
Неужто прибыл?
