Распахнулись врата Преображенского приказа и на вороном приземистом жеребце в сопровождении полудюжины рынд появился кесарь Федор Юрьевич Ромодановский. Въехав на поле, он оглядел немалое воинство и, перекрывая басом расшалившиеся колокола, весело спросил:
– Ну что, братцы, ляхов пойдем бить?
Примолкли стрельцы. Переглянулись. Кажется, и не пьян. Качнулся малость в седле, но это оттого, что уж больно конь под ним прыткий. Вот и нет больше грозного начальника Преображенского приказа, а есть только воевода – батька всем стрельцам.
– Как не пойти? Сходим! – вразнобой отвечали стрельцы. – Мы этим ляхам-то рыло почистим!
Перестали бить колокола. На какое-то время установилась тишина. Десяток полков, собравшихся на поле, молча взирали на князя Ромодановского. Во взгляде Федора Юрьевича просматривалось теперь нечто отеческое. Так мог смотреть только любящий родитель на расшалившихся отроков.
– Ну чего встали, братцы? Поехали к границе! Поможем государю!
Забренчало оружие. Послышались громкие команды старшин, и полки, выстроившись в походные колонны, направились в сторону Польши.
Глава 28
СЕЙМ ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ... МОЙ КОРОЛЬ!
Огромного роста, с дергающейся головой, заметно сутулый, Петр невольно притягивал к себе взгляды горожан. Его можно было увидеть в разных концах города, частенько без охраны.
Царь Петр умел быть своим в любом обществе. Как-то, завернув в таверну, где обычно располагаются голландские моряки, он, представившись шкипером, провел в их обществе три дня.
В другой раз пропал на целую неделю. Русское посольство, оставшись без головы, искало его день и ночь и обнаружило в тесной каморке в обществе молодой девицы, которая не пожелала с юного Петра брать денег, настолько он был обходителен.
Двумя неделя позже он оказался в небольшом пригороде под Кенигсбергом, где не очень жаловали чужаков, и мальчишки, заприметив долговязого детинушку, принялись закидывать его камнями. Закрываясь от камней, Петр Алексеевич вынужден был признаться, что является русским царем, только после этого его оставили в покое.
Был еще случай, когда он отправился на английском челноке, где провел несколько дней. Причем судно, угодив в страшный шторм, едва не отправилось ко дну.
А на следующий день после прибытия в Кенигсберг, заблудившись, он вышел на окраину города, где подвергся нападению целой толпы нищих, которые признали в нем знатного вельможу. От насилия его спасла только недюжинная сила и умение размахивать тростью. В свою тесную коморку он вернулся в порезанном кафтане и с небольшой кровоточащей раной на левом плече.
Через его небольшую каморку, расположенную под самой крышей, прошло такое огромное количество женщин, что он потерял им счет. Поначалу, соревнуясь с Лефортом, он делал на косяке зарубки в память о каждой женщине, что подарила ему свою любовь, но скоро осознал, что если так дело будет продвигаться и дальше, то придется не только попортить все косяки, но обстрогать и стены.
Оказавшись за границей, великое русское посольство поступало так, как если бы по-прежнему находилось в Немецкой слободе, и порой веселье, часто затягивающееся за полночь, брызгало через край. Не было ничего удивительного в том, если горожане вдруг просыпались от грохота фейерверков и сожженных петард, тяжелым дождем сыпавшимся на черепичные крыши.
В разворачивающееся веселье невольно втягивались не только близстоящие дома, но и целые улицы. И каждый горожанин знал, что у бомбардира Петра Михайлова, проживавшего под самой крышей и спавшего на обыкновенной медвежьей шкуре как обыкновенный слуга, всегда можно было отыскать бутылочку крепкого вина. Дверь его жилища не закрывалась на протяжении всей ночи, будоража громкими хлопками покой граждан. А когда веселье не умещалось в тесном домике, то непременно выплескивалось наружу, где расставлялись длинные столы. В обязанность бояр, служивших во время пира стольниками, включалось потчевать всякого прохожего. И вельможи, опасаясь нечаянного гнева царя Петра, насилу и под хохот челяди, вливали ковши вина в добропорядочных горожан.
За время нахождения великого посольства в Кенигсберге город превратился в одну сплошную трапезную с нескончаемыми фейерверками.
Но мало кто знал, что за маской бесшабашного гуляки и пропойцы, каким представлялся горожанам царь Петр, скрывался хитрый и умный правитель, мимо внимания которого не проходила ни одна мелочь. Очень скоро он убедился в том, что европейские дворы не такие однородные, как ему представлялось вначале. Несмотря на родственные связи, что переплели европейские королевства в плотную паутину, между ними, кроме обыкновенного соперничества и борьбы за влияние, имелась откровенная неприязнь. И глупо было бы не использовать удобное обстоятельство в свою пользу. Королевства Европы без конца то объединялись в союзы, ведомые общими интересами, а то вдруг разбивались, когда подобное братство становилось обременительным. Причем такая непоследовательность не считалась чем-то порочным, наоборот, она являлась верхом дипломатического искусства, а тайные сговоры между державами были и вовсе самыми заурядными событиями.
В небольшую комнатенку под самой крышей к русскому царю наведывались гости самых влиятельных дворов, чтобы заполучить его расположение и поддержку, и Петру Алексеевичу оставалось только повнимательнее присмотреться к ним, чтобы сделать окончательный выбор.
Стараясь выведать потаенное, Петр садился с послами за один стол и, проявляя недюжинную крепость к алкоголю, спаивал вельмож, стараясь выведать у них сокровенное.
Послы, удивленные столь радушным приемом, охотно говорили о том, что делается во дворах их государей, не забывая рассказывать даже о сердечных тайнах своих покровителей, совсем не предполагая о том, что за добродушной маской русского Петрушки прячется хитрый противник.
Скоро Петр Алексеевич уже знал о том, что саксонский курфюрст весьма неравнодушен к женскому полу, и каждая фрейлина, что попадает в свиту его супруги, обязательно оказывается в кровати сиятельного Августа, где он под пламенем свечей рассказывает ей о нравах двора.
Ему было известно, что император Священной Римской империи Леопольд больше был озабочен собственной подагрой, чем политикой и большую часть времени проводил в обществе лекарей, которые неизменно прописывали ему единственное средство, – дюжину пиявок на мошонку.
Шведский король Карл был молод, однако не был лишен честолюбивых планов, и, как доносили Петру, только и дожидался случая, чтобы потеснить своего восточного соседа в глубину материка.
Даже вдали от России всепьянейший собор продолжал неиствовать, где роль папы-кесаря исполнял любимец Петра генерал Франц Лефорт.
Следующий день был объявлен выходным.
А потому было решено питейным размахом и фейерверками подивить старинный Кенигсберг, для чего из гарнизонных складов было решено принести три бочки с порохом. Глядя на приготовления русских, у горожан, привыкших к покою, невольно закрадывалась нешуточная тревога, что русский царь решил обложить порохом город и подпалить его со всех сторон вместе всеми жителями.
Ровно в десять часов вечера ночное небо заполыхало от фейерверков. А сам русский государь, вооружившись огромным факелом, ходил по двору и подпаливал заготовленные петарды.
С гнусными харями на лицах, в скоморошьих одеждах, дворяне, рассевшись за столы, налегали на водку, разлитую в пузатые бутылки из толстого темно-зеленого стекла. Стараясь не привлекать к себе внимания, Петр Алексеевич поднялся из-за стола и направился в каморку.
Дом, в котором расположился Петр, был небольшой, двухэтажный, но главная его особенность состояла в том, что он имел три входа. Один центральный, через который обычно проходили гости, другой – боковой, который вел в каморку под самую крышу, в которой расположился Петр; и третий вход уходил в подсобное помещение, соединявшееся с домом. Сей вход упирался в соседнюю улочку, засаженную каштанами, всегда пустынную, на которой можно было встретить разве что подвыпившего матроса с портовой девкой.
Дом идеально подходил для тайных визитов.
Петр вошел в дом и задвинул за собой засов. Прислушался. С улицы бабахали петарды, – то баловался Александр Меншиков. Послышался отчаянный женский визг. Государь невольно усмехнулся, – это другой его любимец Франц Лефорт заливает закапризничавшим дамам кувшин вина за шиворот. Думается, что после этой шутки светские дамы будут более сговорчивы к его ухаживаниям.
