следующее утро солдаты толпой окружили вагон, вытащили оттуда арестованного, по чьим приказам их тысячами гнали на гибель, и, несмотря на уговоры только что прибывшего в Могилев нового, назначенного Совнаркомом главковерха — не трогать Духонина, так как он должен за свои поступки ответить Революционному трибуналу, — тут же, на платформе, учинили над ним скорый суд…
Заседание дивизионного ревкома с участием представителей частей, на котором от 30-го полка присутствовали Зубрилин, Федор Парамонов и еще двое, было коротким. Те члены комитета из офицерской прослойки — сторонники войны до победы, что обычно будоражили заседания, теперь помалкивали. Они либо иронически усмехались, сидя здесь же, либо курили, разгуливая по коридору. Павлов, человек с тонким и чутким лицом и, видно, издерганными нервами — при каждом резком стуке двери, главным образом «курильщиков», глаза его гневно начинали мерцать, — сообщил собравшимся о недавних событиях в центре, событиях, потрясших страну — со дня Октябрьской революции широкое совещание ревком проводил впервые, — и в немногих словах изложил вопросы, ради которых комитет созвал людей. Без особых препирательств было выдвинуто уже более категорическое, чем два месяца назад, требование к командующему фронтом: просить командующего распорядиться о выделении вагонов и немедленно, без задержки отправить казаков на Дон.
К открытию заседания представители 30-го полка немножко не поспели, и им пришлось сидеть в задних рядах. А когда заседание подходило к концу, Федор пролез вперед, на первую скамейку, откуда удобней было, улучив минуту, обратиться к Павлову с вопросом или же попросить его назначить время для встречи, если сейчас ему будет некогда. Но внезапно для Федора получилось так, что особого разговора заводить и не понадобилось: о том же самом затеялась беседа сама собой.
Как только Павлов закрыл заседание, члены комитетов тут же сорвались с места — каждый спешил в свою часть, — и возле председателя в прокуренной комнате остались человек семь-восемь, в том числе и Федор. Павлов собирал со стола бумаги, переговаривался с фронтовиками, шутил, отвечая на их вопросы и сам у них спрашивая. С его тонкого худого лица не сходила улыбка. Увидев Федора, придвинувшегося к нему вплотную, он кивнул ему и спросил:
— Ну как, Парамонов?.. Живем? Что там, в твоем непобедимом делается?
— Томятся казаки. Поскорее бы домой, — сказал Федор.
— Томятся? Это я знаю. А вот как там с настроением? Вы ведь поди слыхали, что Каледин встречает полки — и на границу Донской области, воевать с большевиками. Слыхали об этом? Так вот, как там, в твоем тридцатом: казаки намерены воевать с советской властью?
Федор, смущаясь, косясь на длинные костлявые пальцы Павлова, тискающие какой-то желтоватый, печатанный с одной стороны лист бумаги, не успел ответить, что о действиях Каледина он слышит впервые, как кто-то из стоявших позади него громко окликнул председателя по имени и отчеству и спросил:
— А почему все ж таки большевики так прозываются — большевиками? Как понять, Василь Андреич? Мы вот тут спорим промежду собой… Растолкуй, пожалуйста.
— И ты, Антонов, до сего времени не знал? — удивился Павлов и замерцавший взгляд свой кинул на дюжего горбоносого казака. — Чуть ли не каждый божий день видишь меня…
— Да ведь вроде бы и знал, Василь Андреич. А вишь ты, выходит, будто и не знал.
Павлов уложил в ящик стола бумаги, свернул самокрутку, задымил и, обращаясь сразу ко всем, принялся растолковывать. Учитель в прошлом, растолковывать он умел. Приводил примеры из повседневной казачьей жизни, фронтовой и станичной, говорил будничным, житейским языком, тем, которым пользовались сами казаки и который был им наиболее мил и близок. Иногда брал примеры из старины, но такие, о каких каждому из собеседников хоть что-нибудь да приходилось слыхивать. На обратной стороне желтоватого листка он крупно цветным карандашом вывел: «РСДРП(б)», и четко, доходчиво объяснил, что означает каждая буква, почему партия большевиков называется социал-демократической, почему рабочей, и что такое партия, и что такое рабочий.
Федор, радуясь подвернувшемуся случаю, внимательно слушал, о чем так дельно и понятно говорил Павлов, сталкивал в уме его слова со словами Захарова. Получалось, что прапорщик Захаров кое в чем не соврал, и Федор было затаил дыхание: а ну-к да разъяснения Павлова, поплутав по старине, прибьются к тому же берегу, к какому прибились разъяснения прапорщика? Тот ведь тоже не охаивал большевиков. Но нет. Чем дальше уходили рассуждения председателя, тем все заметней отклонялись они от той линии, что вычертил Захаров. А когда Павлов дошел до объяснения, почему партия большевиков именуется рабочей, Федор мысленно ругнул прапорщика: «Циркуль проклятый, что ж ты мне морочил голову!»
Силясь навсегда запомнить услышанное, Федор тасовал в памяти слова, еще и еще раз проверял себя, вставлял между слов Павлова свои собственные:
«Партия большевиков прозывается рабочей не оттого, что она состоит из рабочих и только о них ломает голову. В партии много и другого народа, и ломает она голову о всех, которые трудящиеся: и о фабричных и заводских людях, и о крестьянах, и о казаках-землеробах. Но одним казакам и крестьянам, хотя бы и много их, скинуть буржуев не под силу. До конца вместе идти они не могут, всяк оглядывается на свой огород. Бывалое дело: Пугачев, Стенька Разин делали революцию и не доделали. Войска их, из землеробов, чуть набьют нос царям — и скорей к своим делянкам. А цари тем временем и брали засилье. А рабочих не было тогда. Теперь же есть рабочие, а им, окромя цепей, терять нечего, они идут попереди всех и до конца и тянут за собой всех остальных, и головными идут как раз большевики. Оттого партия большевиков и прозывается рабочей. И выходит, что Циркуль тут мне набрехал: сижу я вовсе не на суку, а на самом дереве».
— А меня мой взводный офицер учил, — сказал Федор, как только Павлов приумолк, зажигая третью или четвертую цигарку, — учил офицер, что казак-большевик — это дико. И большевики, мол, в сродственники нам, казакам, не подходят.
Дым от цигарки попал председателю в лицо, и он сощурился; у подсиненных переутомлением век его веером легли морщины. А когда неспокойные, быстрые глаза его открылись, в них блестела усмешка.
— Дико, говорит? Не подходят в сродственники? — переспросил он, и в серьезном до этого голосе его появилась шутливая и язвительная интонация. — Да, тяжелый случай. Это очень может быть. Охотно верю. Очень может быть, что большевики для него, для этого офицера, плохие родственники. Точнее сказать, он плохой родственник большевикам… В том-то, Парамонов, и дело, что иногда самые простые вещи и поддаются пониманию с огромным трудом. Каждый позволяет себе говорить от лица всех: «мы», «нам». А кому это «нам», и кто это «мы»? Помещичьи и кулацкие сынки или казачья беднота? Он, офицер твой, не сказал этого? То-то и оно! А в этом-то как раз и все дело.
XIII
Несмотря на всю категоричность требования дивизионного ревкома отправить казаков на родину немедля, командующий фронтом протомил их еще не одну неделю.
Наконец-то по 30-му полку — приказ: грузиться. До станции Раздельной сотни шли походным порядком, таща за собой все полковое имущество и пулеметы, и здесь разбились на эшелоны. Надя, приехавшая сюда на Пашкином коне, который после ранения брата стал ее строевым, попала вместе с Федором в головной эшелон, куда вошли вся первая сотня и два взвода второй. В тот же день поезда двинулись на Ростов, увозя в теплушках и скотных вагонах лошадей и ошалелых от радости, орущих без конца песни служивых.
Под Гниловской, перед Ростовом, где орудовали контрреволюционные войска Каледина, произошла какая-то заминка, головной эшелон остановился, и калединцы, чистенькие, во всем добротном, новом, смешались с высыпавшими из теплушек оборванными фронтовиками, повели с ними разговоры. Собственно, не разговоры, а уговоры: стать им, фронтовикам, на охрану донских границ. Вы, мол, — донские казаки и обязаны, как и мы, свои границы беречь. Фронтовики посматривали на них недружелюбно, огрызались.
— От кого беречь-то? — спрашивали они.
— Их пока никто будто не ворует!
— А буржуи что за родня нам? Никак со всей России поприперлись.
— Хорошо тебе улещать. Небось без году неделя тут охраняешь, а то по тылам все…
