НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ
Самое главное в писании икон – это достоверно передать лики святых. Иконопись – ремесло очень непростое, и допускаются к нему только избранные, люди, отмеченные божьей печатью. Одно дело – выводить хитоны, где достаточно всего лишь одного мастерства, и совсем иное – одухотворенная плоть. Без молитвы тут не обойтись, а кроме того, важно душевное просветление. Оно же достигается только долгим постом и чистыми помыслами.
Отец Герасим тонкой кисточкой добавил морщину на лбу, и Спас Нерукотворный чуток посуровел и теперь смотрел с такой строгостью, будто хотел вывернуть душу наизнанку. Странное дело – даже при самом скрупулезном соблюдении всех канонов лики святых выглядели всякий раз по-иному. Не то чтобы они не были похожи на себя прежних, просто в их облике появлялись какие-то дополнительные черточки, возможно, незаметные для неискушенного зрителя, но очевидные для богомаза.
Монах отстранился и критически осмотрел сотворенное. Редко он оставался доволен написанным, но сейчас как раз был тот самый случай. Икона удалась, и он отчетливо осознал, что это лучшая его работа за последние три года.
Трудно было сказать, что поспособствовало удаче – справно заготовленные доски, особый состав красок, замешанных на охре, очистительные молитвы с изнуряющим постом, – или, может быть, все это вместе. Но икона получилась именно такой, какой он желал ее видеть – просветленной, с божьей отметиной на челе.
Труд был завершен, закончился и пост. Сегодняшним вечером иконописец решил порадовать себя небольшим куском семги, а после причастия выпить стакан кагора.
Ополоснув кисть, он аккуратно положил ее на мольберт.
Уже несколько лет Герасим писал иконы. Теперь он мог сказать со всей определенностью, что двигался к этому всю свою жизнь, хотя вначале невозможно было даже предположить, что он займется иконописью. Прежде чем у него открылся талант, Герасим два года простоял на дорогах с копилкой в руках, выпрашивая у мирян деньги на восстановление храма, и когда однажды взял в руки карандаш, то, к своему немалому удивлению, обнаружил, что тот ожил, создав на бумаге образ Божией Матери. Игумен, молчаливый и сутулый старик, никогда не выказывающий своих чувств, вдруг одобрительно крякнул, заметив:
– Ладная картинка вышла. Видно, талант у тебя, богомазом при монастыре будешь. – И, чуть прищурившись, попытал: – Осилишь? Работы много будет. Иконостас расписать нужно, фрески подправить. А потом в округе три церквушки разоренные стоят, нуждается в них митрополия. Архиерей сказал, что их тоже поднимать предстоит, так что тебе и там поработать придется.
– Как скажете, отец Гурьян, – смиренно отвечал Герасим, слегка наклонив голову, как и подобает монаху.
Игумен, ценивший более всего послушание, в этот раз недовольно повел бровью:
– Тут одного моего желания мало. А сам ты чувствуешь к этому делу призвание?
Смутился Герасим под пытливым взглядом игумена и отвечал, как чувствовал:
– Два дня назад ко мне видение пришло, будто бы я с кистью в монастыре стою. Решил попробовать, и вот этот рисунок получился. Хотя мне и раньше рисовать приходилось, но способностей больших за собой не подмечал. Но дело это мне по душе. Может, сон в руку?
Старый монах был более категоричен:
– Не видение это, сын мой, а просто на твою голову провидение божье сошло, а такой промысел большая редкость. Талант в тебе открылся, так что пиши на здравие.
Первый год отец Герасим писал хитоны, не отваживаясь на большее, а когда опыта было накоплено предостаточно и он ощутил в себе немалые силы, приступил к изображению ликов.
Он никому не показывал своих икон раньше положенного срока, не из суеверия, которое прячется даже в самом набожном человеке, а из эстетического чувства, что всегда присутствует в каждом настоящем художнике. Только готовое произведение может быть предано суду, и первый зритель, как правило, человек близкий, умеющий по достоинству оценить работу. Таким ценителем для Герасима всегда оставался игумен, и его скупая похвала была куда весомее восхвалений целой братии. Краски, уложенные на доску тонким и ровным слоем, подсохли окончательно, самое время, чтобы пригласить старца. Иконописец любовно протер доски мягкой ветошью, отчего лик ожил еще более.
Неожиданно дверь отворилась, и в проеме, узком, словно башенная бойница, застыл старец Гурьян.
– Не помешал, Герасим? – сдержанно полюбопытствовал игумен.
– Вы, как всегда, кстати, отец Гурьян, – стараясь скрыть волнение, произнес Герасим. – Икону написал… «Спас Нерукотворный». Такую, как вы просили, для храма Радость Всем Страждущим.
Старик, чуть подобрав длиннющие полы рясы, шагнул в келью и, отыскав глазами икону, сдержанно, подавляя распиравшие его чувства, протянул:
– Эко, как углядел! У Рублева он построже будет, – старец чуть прищурился, – вот здесь у Спаса морщинка, здесь еще одна черточка… Она его делает строже да и старше. А на твоем как будто бы разгладились складки.
– Не понравилось, отец Гурьян? – не подобает монаху тревожиться, но голос предательски сорвался.
Настоятель отвел взгляд от иконы и с укором посмотрел на воспитанника.
– Не забывай, что ты не художник, а богомаз, а это народ особенный. Их руками боженька на мир смотрит. – Старик взял в руки икону и внимательно всмотрелся в лик Спаса. – Хм, а теперь он строг, будто бы чего-то сказать хочет. Хороша икона, не тревожься, – успокоил Герасима игумен. – Освятим ее да и установим на самое почетное место.
– Значит, не зря старался, – улыбнулся монах, от сердца малость отлегло.
– Не зря, не зря, сын мой, – почти ворчливо отозвался старик, – только я ведь к тебе не с тем пришел. Гости к тебе явились, – проницательный взгляд отца Гурьяна застыл на растерянном лице иконописца, заставив его слегка смешаться.
– Вот как? И кто же это? – Герасим выглядел удивленным. – Заказчики?
Игумен неопределенно хмыкнул, потом, подумав, ответил обстоятельно:
– На божьих людей они не похожи. Да и одеты как миряне. – Неожиданно старец сделался серьезным и продолжил: – Хотя кто знает, может, я ошибаюсь, и они имеют какое-то отношение к духовному званию… У одного из них я на шее цепь золотую разглядел весом граммов в двести, да распятие золотое с дюжиной бриллиантов. Думаю, на полкило потянет. У другого тоже крест есть, но поскромнее, да и камешки пожиже будут. На третьем рубашка расхристана, а на волосатой груди крест в аршин выколот. Да и на пальчиках у каждого крестики просматриваются… тоже выколоты. – Лицо у Герасима изменилось, на худых скулах отчетливо проступили глубокие складки, а игумен, будто бы не замечая растерянности монаха, продолжал все тем же бесстрастным тоном: – Признаюсь тебе откровенно, Герасим, хотел я их спровадить прямо с порога. Но что делать, они пришли к тебе, а ты у нас человек уважаемый и, опять-таки, иконы пишешь. Я у тебя никогда не спрашивал, как ты к нам в монастырь пришел, а только к собственному покою люди идут разными дорогами. Вот так-то… Знаю, что не все у тебя в жизни гладко было. – И, махнув рукой, добавил: – А впрочем, кто из нас не без греха! Принимай гостей, – и мягко притворил за собой дверь.
Через минуту в коридоре послышался сдержанный говор, короткое нерешительное топтание у входа, и дверь нешироко открылась.
– Можно? – раздался хрипловатый, прокуренный бас, и в келью гуськом, явно смущаясь, протиснулось трое крепких мужчин.
Герасим, сидевший на грубоватом табурете, невольно привстал и, справившись с первой растерянностью, сделал небольшой шажок навстречу гостям.
– Ну, здравствуй, Святой, – произнес один из них, тот, что стоял ближе остальных, невысокий, с длинными руками. Он напоминал ископаемого членистоногого, выбравшегося на сушу, – передвигался чуть боком, глаза слегка навыкате, привыкшие без конца высматривать добычу, протянул руку, а кажется, будто клешню сунул. Вот стиснет покрепче пальцы и с легкостью оторвет ладонь.
Вопреки ожиданию рукопожатие получилось вялым.
Двое других были прямой противоположностью друг другу. Один – высокий, худой, с темным обветренным лицом, словно слегка стесняясь своего саженного роста, чуть сутулился и без конца вжимал
