выйдет!
– Только ты, Ванюша, у меня остался. Все меня бросили! Когда сильным был, то всем был нужен, а как мощь подрастерял, уходить стали, народец рыло в сторону воротит. Только рано они меня похоронили. Я еще поднимусь! Смерчем над Москвой пролечу! Я заставлю их о себе вспомнить, придет еще мой срок! А бояр, которые меня оставили, до себя не допущу. Они за богатым жалованьем тянутся. Только хватит ли им Васькиного добра? Попомните еще меня, когда я московским государем стану. Где же это видано, чтобы на стольном граде слепец сидел! – Дмитрий задыхался от злобы. – Сами придут на Москву меня звать!
– Может, ты отобедать, государь, пожелаешь? – спросил боярин. – Ведь вторые сутки не ешь.
– Кусок в горло не идет, – честно признался Шемяка. – Ладно, пускай несут.
Накрыли стол: птица да хлеб. Бывали времена, когда Дмитрию во дворец доставляли в бочках с Волги огромных осетров, иной раз белужьими языками объедался. Чего только на столе не стояло: и спинки осетровые, и икра красная, солонина, лебеди жареные, яблоки моченые и вишни в патоке, потроха лебяжьи и почки заячьи, куры жареные, мясо вяленое с чесноком. Да дюжину приборов еще сменят! А стол был таков, что и глазом не охватишь. А сейчас, подобно мужику дворовому, не в трапезной потчуют, а в подклети тесной.
Шемяка отломил хлеба. Съел его. Даже вкуса не почувствовал. Запил пивом.
– Ты бы, государь, курочку взял, – посоветовал боярин Ушатый.
Шемяка взял курицу, так же лениво откусил, пожевал.
– Пересохло что-то в горле, – пожаловался Дмитрий.
Он взял с подноса чашу с вином, чтобы запить сухой кусок, однако не удержал, и вино, заливая ему кафтан, полилось на пол.
– Что это? – захрипел князь, выплевывая на сорочку желтую пену. – Что это?.. Яд?
– Государь! – подхватил Ушатый падающего князя. – Государь, что с тобой?
Шемяка силился ответить, но из горла шла густая пена.
– Победил меня Васька, – сумел разобрать Ушатый. – Перехитрил… Жаль умирать отравленным, вот если бы на сече… Неужто это ты, Ванюша… отравил? – еле выговорил князь, и глаза его закатились.
Шемяка дернулся – душа отлетела от тела, и князь бездыханным распластался на полу.
– Кто? Кто посмел?! – Боярин смахнул со стола блюда, которые с грохотом рассыпались на полу.
Ушатый выхватил меч и, изрыгая проклятия, бросился во двор. Дворовые люди с перепугу разбежались по закуткам.
– Где он?! Где?! – орал боярин, сокрушая мечом на своем пути перила, двери, столы. – Где он?! Убью!
Боярин ворвался в пристройку, где с женой жил повар. В сенях Ушатый стукнулся о высокий порог, острием меча зацепился за полку, и она опрокинулась вместе с горшками, чугунками, кувшинами. Боярин ввалился в комнату, сопровождаемый дребезжанием битой посуды.
Повар сидел за столом, хлебал щи.
Лицо молодца простоватое, в веснушках, а в бороде застряли листья капусты.
– Ты отравил государя?! Говори! – Меч с силой опустился на стол, раздробив доску в щепы, одна острым концом впилась в щеку повара, да так и осталась.
Повар выдернул занозу, на щеке выступила кровь и неровной струйкой потекла по подбородку.
– Не по своей охоте… Все здесь против князя. Не нужен теперь он Новгороду. Пустой он! Сам посадник против него. Вот Василий и сговорился с ним, чтобы извести.
– Поганец! – выдохнул боярин и ткнул мечом повара.
На крики во двор выбежали новгородские караульные. Впереди шел посадник.
– Где здесь разбойник?! Где убийца?! – кричал посадник.
Он появился так внезапно, что могло показаться, будто он ждал этого скандала, чтобы ввалиться в дом со стражей и усмирить строптивый московский двор.
На крыльцо вышел боярин Ушатый. Вышел неторопливо. Спешить в объятия смерти способен только глупец.
– Твой меч в крови. Ты убийца! Ответ на вече держать перед гражданами будешь!
– Сообщника твоего убил, которому ты велел отравить великого князя Дмитрия Юрьевича, а теперь и до тебя доберусь, – сделал Ушатый шаг навстречу.
Посадник не отступил.
– Ты не у себя в вотчине, чтобы судить! Здесь Новгородская земля, и мы живем по своему уставу. Только вече здесь все решает. Оно и скажет, кого стоит миловать, а кого живота лишить. Взять его! – распорядился Кондрат Кириллович.
Стража обступила боярина, подобно волкам, пытающимся завалить лося. Они будут сжимать его все теснее, чтобы потом наброситься всем разом. Если Дмитрий Шемяка, воин, умер за столом, то он сам погибнет только с мечом в руках. И неважно, кто перед ним – басурмане или лукавые новгородцы. Боярин вытащил кинжал – левой рукой он владел так же, как и правой. Потом прыгнул с крыльца и первым же ударом сразил одного из отроков, другой дружинник не успел отскочить в сторону и был ранен кинжалом. Стражи набросились на Ушатого со всех сторон, но боярин умело уворачивался. Иван знал, что тело его не знает усталости. Ему казалось, он может так биться час и два, столько в нем накопилось яростной силы. Это походило на отроческую забаву, только вместо деревянных мечей сейчас в руках он держал настоящее оружие.
Ушатому распороли кафтан. Лицо его было порезано, но боярин не сдавался: успевал поворачиваться во все стороны. Он рвался туда, где, скрестив руки на широкой груди, спокойно взирал на происходящее посадник. Кондрат терпеливо дожидался смерти боярина. Он не отступил в сторону даже тогда, когда Иван Ушатый приблизился к нему на расстояние вытянутой руки. Еще немного, и меч распорет посаднику рубаху.
Вдруг боярин Ушатый споткнулся. Сделал неуверенный шаг, потом другой и свалился в дорожную пыль. Из спины, растопырив оперение, хищно торчала стрела.
– Жаль… Он был хороший воин, – посетовал посадник. – Не дошел ты до меня, Ушатый, всего лишь шаг не дошел. Вот и твой хозяин всю жизнь в шаге от московского престола был, да так подле него и скончался.
Василий Васильевич уединился в Борисоглебской церкви, хотел один помолиться. С недавнего времени он стал заезжать в эту церковь, которая была построена одной из первых на Руси в честь великомучеников и первых русских святых Бориса и Глеба, убиенных рукой брата. Василий Васильевич подолгу молился здесь, просил Господа удержать его от соблазна повторить грех Окаянного Святополка. Грех этот был притягателен и обещал скорую развязку.
– Есть ли святые на стенах? – спрашивал Василий.
– Есть, государь, – отвечал Прохор. – С укором смотрят, словно могут проникнуть в тайные помыслы.
Василий поежился от суеверного ужаса. А может, уже проникли взгляды святых в его грешную душу? Станет на одного Окаянного больше. Василий Окаянный. Каково!
Князь вспомнил, что Дмитрий сам посещал церковь Бориса и Глеба. Был он здесь и перед тем, как ослепить своего брата. И Василий все больше ощущал на душе тяжесть греха, который прижимал его к полу, заставляя подолгу простаивать в молитвах. Ослепил Дмитрий брата, но жизни лишить не посмел. А сам ты пожелал взвалить на себя этот грех, не придавил бы он! И Василий все неустаннее молился о спасении души.
– Братья как нарисованы? – спрашивал Василий.
– В доспехах парадных и плащах красных, – отвечал Прохор. – Свет на лица падает, и видно, что они печальны, будто знают свою участь.
– Эх, если бы я мог видеть лица святых, – сокрушался Василий, – может, они и посоветовали бы мне что-нибудь. Но я не могу поступить по-другому, рушится единое, нищает Русь.
– Как же ты видишь, князь?
– Совсем не обязательно быть зрячим, чтобы видеть это.
Нужно немедленно послать гонца, чтобы он отменил приказ убить Дмитрия. От этой мысли Василию вдруг сделалось легко. Наконец он сумел сбросить груз, который так давил его. Князь уже поднялся с колен,
