младшенький? Где Юрий? Ой, какой ты большой стал, князь! – нащупал обрубками пальцев голову младшего сына Василий. – С кем же вы прибыли?
– С отцом Ионой, – отвечал Ваня.
– Где же он сам? Почему в палаты не проходит?
– Грешен, говорит. Пошел в церковь молиться.
– Видать, грязи в дороге достаточно поналипло, если в светлицу хочет покаянным зайти, – сказал великий князь, – Похоже, он стражем к великокняжеским отрокам приставлен. Не про него эта честь.
Отец Иона молился усердно, бился лбом о каменный пол, не уставал класть поклоны. И в пустой церкви над амвоном то и дело раздавался густой бас старца:
– Спаси и сохрани, помилуй меня! Не предавай анафеме, не прокляни за грех. Ибо то, что я делал, шло от добрых помыслов моих и от сердца покаянного, хотел, чтобы великие князья и отроки нашли мир и покой душевный. Господи, не осуди строго раба своего! Прости меня за то, что поддался искушению сатаны и пожелал величия вместо смирения. Прости, что презрел монашескую рясу и пожелал носить крест митрополичий. Отпусти мне грехи за то, что пожелал иметь свою паству, а себя видел пастырем, несшим свет Божий во тьме. Прости, что Василия обманул в его ожиданиях и сам стал стражем для чад его. Господи, сделай так, чтобы не прокляла меня паства, а поверила в искренность моих помыслов. Никогда не служил я Юрию Дмитриевичу, только один у меня господин, это ты, Господи!
Призвание служить Богу отец Иона обнаружил в себе еще в ранней юности. Едва минуло двенадцать годков, как он сбежал из родительского дома и ушел в обитель. Юный послушник удивлял братию своим усердием: он мог ночь напролет молиться, подавляя в себе гордыню, исполнять любой наказ игумена, под жесткой рясой всегда носил власяницу. Ел один хлеб, только в большие праздники мог отведать немножко сыра, пил родниковую воду. Малец совсем не носил обуви и мог в лютый мороз отправиться в лес за хворостом для братии. В пятнадцать лет Иона стал известен в округе своим подвижничеством, и за многие версты в монастырь приходили крестьяне, чтобы посмотреть на удивительного отрока.
– Так он же совсем мальчишка! – удивлялись богомольцы. – Да… видать, недюжинную силу Господь вложил в это худое тело, если сумел над братией так возвыситься!
В монастыре Иона пробыл четыре года, а потом к нему в келью заявились монахи и вынесли свой приговор:
– Крестьяне к тебе ходят, а нас на дух не выносят, считают, живем мы в пьянстве и блуде! Если возражать пытаемся, все на тебя показывают, дескать, только так должен жить праведник. Возвыситься хочешь, отличиться от нас всех. Теплую рясу зимой, к примеру, не носишь. Или хочешь сказать, что тебе не холодно совсем? А ведь, окромя души, плоть еще есть. Она ведь болеть и страдать, как и душа, умеет. Устали мы за тобой тянуться, сил уже больше нет! Почему бы тебе не жить так же, как и мы? Оставайся тогда!
– Нет, – покачал Иона головой. Жить как все он не умел.
– Вот оно, стало быть, что! – грустно выдохнул монах. – Ярок ты больно, Иона, издалека виден. Ты нас так затмил, что и вблизи не разглядеть. А ведь мы тоже за людей молимся и грешные души их спасаем. Возможно, не столь усердно, но ведь Господь создал всех людей разными! – Иона смиренно слушал, и была в этой покорности та сила, какая бывает у капли, точащей камень. И в молчании Иона был дерзок. – Если не хочешь… ступай куда знаешь!
Иона ушел, и долго на узкую спину уходящего отрока из окон кельи смотрели монахи.
Иона поселился в лесу, не принял его монастырь, и он решил стать отшельником. Для жилья выбрал огромное дупло. Липа была старой и благоговейно приняла в свое пропахшее сыростью нутро монаха. И Иона тихо засыпал под скрип раскачивающейся кроны.
Так он прожил год, питаясь ягодами, грибами, орехами. А на второй – у Ионы появились соседи. Они вели себя шумно: срубили в чаще просторную избу, разогнали зверя, и скоро отшельник понял, что это были недобрые люди. Свел же Господь святого с убийцами! Иона прятался, стараясь ничем не выдать своего присутствия, но однажды, когда он лег спать, услышал у дупла шаги.
– Придушить его надо, – говорил негромко хрипловатый голос. – Если донесет на нас князю, тогда не жить! Князь большую награду обещал. Где-то здесь монах прячется. Я его сегодня утром видел.
– Может, он такой, как и мы? – произнес второй. Голос был моложе, звучал чуток мягче.
– Тогда тем более надо придушить! Два медведя в одной берлоге не живут. Только где он прячется? Не разглядеть в потемках, может, ушел куда?
– Ладно, пойдем отсюда, – проговорил второй. – Днем посмотрим, тогда и прибьем! А то где сейчас искать! Спугнуть можем, да и шею в такую темень, не ровен час, свернем.
Иона не спал всю ночь, выпрашивал у Господа чуда, а на следующее утро сам вышел к избушке. Распахнул дверь, предстал перед татями.
– Вы хотели видеть меня, братья? Вот он я… Я не собираюсь убегать от вас, вы сами у меня в гостях, живу я в дупле старой липы, так что милости прошу. Что я здесь делаю? – вопрошал спокойно отрок. – Ищу спасения для души своей, оттого и удалился от мирских забот в лес. Отсюда лучше молитвы доходят до Господа. Здесь душа моя обретает покой, а сам я становлюсь чище. – Взгляд у отрока прямой, открытый, но это не походило на дерзость, от него веяло силой.
– Садись, святой отец, – поднялся один из разбойников, приглашая Иону на скамью, в дом.
– Живите себе с миром, – откланялся Иона и вышел за порог.
Вроде бы и немного пробыл отшельник, ничего особенного не сказал и ростом не так чтоб велик, а вот сумел и этих людей покорить.
Иона уже давно ушел, а разбойники продолжали молчать, и, когда впечатление от увиденного стало помалу исчезать, один из разбойников произнес:
– Да… Силен монах! Малец еще, а духом велик. Жаль, не туда пошел, разбойник из него хороший бы вышел. Такие, как он, ни черта, ни Бога не страшатся. Знавал я одного такого атамана!
Стал соседствовать Иона с татями. И редкий день, когда к нему не заходил кто-нибудь из душегубцев послушать плавную и спокойную речь.
Через несколько месяцев, уже к самой зиме, разбойники пришли к Ионе все разом. Поснимали шапки, отвесили глубокие поклоны, и старший заговорил:
– Прости нас, святой отец, только не можем мы так жить, как раньше бывало. Видно, пришло наше время душу спасать, не спится ночами, все кровушка снится, а ее столько пролито было, что не приведи Господи! Вспоминать страшно, не то что рассказывать… И все невинные, а сколько среди них жен и чад, и не упомнишь. Но разве мы разбогатели на том? Все прахом пошло! Ни детишек, ни жен у нас. Душа одна исковерканная и осталась, да вот еще тело попорченное. Редкий кто из нас не пострадал. Кому кисть за воровство отрубили, кому руку. А разве после того ты уже работник?! Опять все в лес возвращаемся. Меня вот клеймили, – тать откинул русую челку со лба, и Иона увидел написанное: «ВОР». – А я вот к чему… Прости нас, Христа ради, святой отец. Видим мы, что ты хоть и мал летами, но рассуждать умеешь куда трезвее нашего, да так, что мы ягнятами себя чувствуем перед пастырем. Мы тут подумали… возьми нас к себе.
– Куда же я вас возьму, обители ведь нет, – возражал Иона.
– Так ее построить можно. Вон сколько деревьев вокруг! Подле твоей липы и построим, а ты для нас с братией игуменом будешь.
– А хотите ли и сможете ли терпеть с братией голод, нужду, жажду? Сможете ли вы не щадить плоти заради души? – вопрошал Иона.
– Хотим и можем, – отвечали разбойники.
– Тогда жизнь ваша будет большим трудом и многотерпением, – отвечал отшельник. – Готовьте себя для подвига духовного.
Недели не прошло, как на месте старой липы вырос крохотный монастырь.
Так шестнадцатилетний отрок сделался игуменом…
Отец Иона поднялся. Воспоминания навеяли грусть. К Дмитрию надо идти, к Шемяке. Так и сказать ему:
– Разве вольного сокола можно удержать в клети?
К обедне в Углич пришел монах. Черный капюшон закрывал половину лица. Монах, казалось, был погружен в свои мысли, совсем не смотрел по сторонам и неторопливо шел к Успенскому собору, где должна
