хватало в лице тех же прежних коллег, а большинство из них пьяницы да завистливые карьеристы, и вполне кто-то поневоле мог проболтаться. Тем более что токсиколог — специальность редкая, все врачи знали друг друга наперечет, и наверняка Калошину рассказал о нем кто-нибудь из московских ученых. Небылицы по Москве о нем особенно после ареста и приговора суда ходили самые разные.
— Там всем приходилось заниматься многими необычными вещами. Что приказывали, то и делал.
— Интересно все же, в каком направлении вы работали: спасали людей от отравлений или наоборот?
И опять вопрос был явно провокационный, да и змеиная улыбка, проскользнувшая на губах Калошина, не укрылась от внимания Григория Моисеевича.
— Давайте поговорим лучше о местном климате, о его благоприятном влиянии на наши стареющие организмы. Дагестан — край, долгожителей, — попытался сменить тему Могилевский. Продолжать разговор ему сразу же стало явно не по душе.
— Я так и предполагал: вы работали с ядами.
— Помилуйте, коллега, с чего вы это взяли?
— Ну полноте же, профессор, не возражайте. И не стыдно вам лгать? В вашем-то возрасте, при таком авторитете…
— Простите, не пойму, куда вы клоните. И вообще, что от меня хотите? — все больше раздражаясь, вспылил Могилевский.
— Расскажите, например, как вы вводили людям яд, как умирали ваши «пациенты», кто они и за что вы их отправляли на тот свет. Бедняги, они, наверное, вас за доброго доктора принимали? — Калошин уже принял стаканчик вина, и алкоголь окончательно развязал ему язык. — Это же так любопытно…
— Ну вы уж слишком, коллега! Заговариваетесь. Похоже, выпили лишнего.
— А что, профессор, никогда не боялись, что вам могут отомстить? Разыскать и рассчитаться за сотворенное зло?
— Кто? Что вы себе позволяете? Не кажется ли вам, Калошин, что наш разговор принял довольно странный оборот. Я буду вынужден доложить, что вы пытаетесь выведать у меня не подлежащие разглашению служебные секреты!
— Мне нечего выведывать. Я и без ваших откровений отлично осведомлен о всех секретах. Не хотите ли послушать, может, вспомните?
Калошин достал из ящика стола перевязанную тесьмой пачку пожелтевших листов. Развернул один из них и начал читать вслух:
— «1. Результаты исследования яда аконитина. Один из сильнодействующих растительных ядов. Проведено десять опытов над осужденными. Подмешивается в крепкие спиртные напитки. Принимать рекомендуется залпом. Жгуче-горький на вкус, с щиплющим действием на язык, который при принятии токсина сразу немеет. Вызывает отчаянную боль в желудке, мучительную смерть при полном сознании. Через десять минут после приема начинаются судороги. Человек падает на пол, бьется головой, просит убить, так невыносимы боли. Заключение: рекомендуется использовать в ситуациях, связанных с употреблением спиртного. 2. Результаты исследования яда колхицина. Проведено двенадцать опытов над осужденными. Подмешивается в крепкие спиртные напитки либо в первые блюда (щи). Вызывает мгновенную слабость, боли в кишечнике, сильный понос с кровью (все признаки дизентерии). Смерть при больших дозах наступает через несколько часов…»
— Хватит, — закричал Могилевский. — Как у вас оказались мои дневники? Вы за это ответите!
— На что вы способны, я знаю. Только не надо меня пугать. Жаловаться на меня вы не пойдете. Во- первых, вам самому невыгодно предавать огласке свое прошлое, работу в НКВД, Владимирскую тюрьму, отказ в реабилитации. Лучше постарайтесь загладить свои грехи. Вам не так уж много осталось жить на этом свете, — усмехнулся Калошин.
— На что намекаете?
— Не пугайтесь, вас не убьют. И даже не отравят. В отличие от своих отравленных «пациентов», вы умрете без посторонней помощи.
— Извольте объяснить, как я должен вас понимать?
— Как вам будет угодно.
Калошин с язвительной усмешкой смотрел профессору прямо в глаза. Он отчетливо увидел в них неподдельный испуг и даже ужас. Спохватившись, что зашел слишком далеко, он решил смягчить обстановку, предложил выпить в знак примирения. Но Могилевский категорически отказался.
— Очень сожалею, что дал себя вовлечь в ваше общество. Так знайте, отныне вы мне весьма неприятны, — запальчиво произнес Григорий Моисеевич, решительно вставая со стула.
— Что делать. Но согласитесь, должны же вы хоть на закате жизни услышать простую человеческую оценку всему тому, что творили на этой земле! Строите здесь из себя добродушного, интеллигентного старца. Про Бога даже вспомнили. Землю, значит, захотели посмотреть обетованную. Тоже мне святой паломник!
— Ну это, знаете, уже слишком!
— Ваше имя, Могилевский, я сначала прочел в дневнике профессора Сергеева, а потом оно мне встретилось среди документов о деятельности секретной лаборатории НКВД. Вот Сергеев действительно был кристальным человеком. Отказался сотрудничать сначала с органами, хотя приглашали его и сам Ягода и Ежов. За это жизнью своей поплатился. Кстати, Артемий Петрович Сергеев не на вашей ли совести случайно?
Могилевский вздрогнул, губы его онемели. С большим трудом пришел он в себя.
— Мое прошлое касается только меня. Раз уж вы так хорошо осведомлены, то мне нет необходимости убеждать вас в том, что за все свои ошибки я заплатил сполна, провел за решеткой Владимирской тюрьмы долгих десять лет. Все искуплено!
— Ладно, — примирительно заговорил Калошин. — Может, и впрямь когда-нибудь ваши последние мечты осуществятся. Глядишь, Бог даст, и на небеса попадете, и землю обетованную увидите. Ну а пока прощайте.
Профессор молча запахнул халат и, не прощаясь, поплелся в свою комнату.
— Вы забыли свой пиджак, профессор, — усмехаясь, остановил его Калошин.
Заснуть в ту ночь Могилевский не мог долго. Ночью не раз просыпался в какой-то тревоге. Ближе к утру пробудился от ощущения осторожного, почти воздушного прикосновения к своему телу. Он мгновенно пробудился, словно от постороннего толчка. В комнату никто не заходил — дверь еще с вечера была заперта на защелку. Рассвет едва брезжил, птицы еще не появлялись. Григорий Моисеевич скосил глаза и увидел на своей груди крошечное существо. То была маленькая домашняя мышка. Она, не боясь, устроилась на его исхудалой груди и умывала крохотными лапками свою острую мордочку. Почувствовав, что спящий проснулся, она резво пробежала вдоль его тела к ногам и исчезла. Могилевского внезапно осенила страшная мысль; человек, по телу которого пробежала мышь, должен скоро умереть. Это была известная примета у древних: знак приближения смерти.
И сразу навалилась тоска. Сердце стало биться с перебоями, все тело покрылось холодным потом и наполнилось непомерной тяжестью, хотя голова на удивление оставалась ясной. Боли нигде он не ощущал, однако с огромным трудом сумел пошевелить руками. Ноги и нижняя часть тела оставались в неподвижном состоянии. Могилевский дотянулся до телефона и провернул ручку индуктора. Коммутатор молчал, зато он услышал в трубке голос соседа по квартире:
— Что случилось, коллега?
— Мне плохо, — с трудом выдавил профессор и рухнул на аппарат.
Калошин появился через минуту. Перочинным ножом легко открыл защелку. Деловито перевернул ослабевшее тело на спину, стал отсчитывать пульс, потом зачем-то пропальпировал вылезавшие из-под простыни ноги.
— У вас развивается сильная астения.
— Вызовите скорей доктора, у меня внутри все стынет.
— Уже поздно. Вы же знаете, коммутатор выхода в город не имеет, а пешком до больницы меньше чем за полчаса не доберешься. За это время вы умрете. Выход один: возьмите себя в руки и успокойтесь,
