относительно жесткой дисциплины в столичных министерских коридорах начальство обязано пресекать сразу: не нравится, не устраивает — отправляйся в окопы, там и командуй, стреляй, побеждай.
Больше всех из-за такого плотного, круглосуточного графика страдал Хилов. Он то и дело отпрашивался у Могилевского, летел домой, но жену заставал там очень редко и возвращался в лабораторию мрачный. Анюта то и дело подкалывала его:
— Ну как там твоя ненаглядная? Тоскует, наверное, бедняжка по своему муженьку. Хоть бы обеды сюда ему носила, а то все на макаронах да на картошке…
Хилов злился еще больше. Бегал домой по ночам. Особенно после получения зарплаты или продпайка. Все нес в дом, лишь бы задобрить свою супругу. Когда удавалось застать жену, та даже позволяла ему исполнить свой супружеский долг. Неважно, что порой она была просто пьяной, не удостаивала лаской, не сразу поддавалась его прихоти, а возбудившись, в постели иногда называла его то Ваней, то Сергеем. Хилов был рад и этому. От сознания того, что ему, нелюбимому, отдается красивая женщина, он испытывал еще большую страсть.
А работы в лаборатории становилось все больше. Особенно изрядно пришлось повозиться с отравленными пулями. Их разработкой сотрудники занялись вскоре после начала войны. Долгое время, несмотря на все старания, осуществить идею никак не удавалось. От высокой температуры в момент выстрела ядовитые компоненты сгорали. Руководство НКВД выражало постоянное недовольство результатами работ в этом направлении, начальник лаборатории нервничал.
— Понимаешь, — жаловался Могилевский коменданту Блохину, — от нас с тобой все требуют срочно сделать такую штуку, чтобы стреляла почти без звука и поражала сразу насмерть, независимо от того, в какую часть тела угодила пуля. А как это сделать — никого не интересует. Ругаются, бездельниками обзывают.
— Ты же знаешь, я настоящий заводской цех создал, всех слесарей-токарей на это дело посадил. Изготовление этих штуковин поставил, что называется, на производственную основу. Смотри, каких игрушек понаделали! И впрямь залюбуешься!
— Да, с этими экспонатами можно хоть сейчас выходить на выставку, — отдавая должное изобретательности Блохина, вздыхал Могилевский. — Только вот стреляют пока неважно.
— Ну не скажи… Стреляют-то, между прочим, как раз нормально. Убивают плохо. А это, брат, уже по твоей части.
Вдвоем с комендантом они перебирали самопишущие ручки, карандаши, зонты, трубчатые зажигалки. Каждая такая привлекательная игрушка-сувенир была начинена сильнейшим ядовитым веществом, попадание которого хотя бы на кожу способно было мгновенно отправить человека на тот свет. Так что результаты были достигнуты неплохие. Однако особого удовлетворения вся эта продукция все же не вызывала.
— Впору свой магазин открывать и приступать к торговле, — мрачно язвил Блохин.
— Это точно.
— Лучше бы снайперов готовили. А тут попробуй — чтобы летела далеко, и чтобы яд при попадании в цель наружу не выпрыскивался, и чтобы тихо все было. И кому такая идея взбрела в голову? — в который раз сокрушался комендант.
Наконец они остановились на особо привлекательном варианте. Сделали несколько образцов облегченных пуль. Пустоты заполнили поначалу одним ядовитым веществом — аконитином. Такими пулями предполагалось снаряжать обычные винтовочные или револьверные патроны. Они не вызывали при стрельбе большого шума. Выстрел больше походил на хлопок газеты по столу и не привлекал к себе внимания. Существенным недостатком стала лишь небольшая дальность полета пули, которая на излете полностью теряла свою пробивную силу. При выстреле с расстояния больше пятнадцати метров она почти всегда застревала в одежде и, как правило, не разбивалась.
Тем не менее решили доводить до логического завершения именно такой вариант. Как всегда, первые эксперименты стали проводить на заключенных. Причем в качестве подопытных преимущественно использовали арестантов, которые несколько дней назад едва выкарабкались из лап смерти при испытаниях других препаратов. Из «сострадания» Григорий Моисеевич предложил не подвергать их вторичному испытанию, а пристрелить незаметно, прямо в камере при экспериментировании с отравленными пулями. В лаборатории существовало неписаное правило: подопытные не должны выйти отсюда на своих ногах. Сам Могилевский на сей счет уже после окончания войны признавался: «Одного осужденного я использовал для двух-трех опытов. Последнее было редко. Я хочу в данном случае сказать, что если смертельного исхода при употреблении яда не наступало и испытуемый поправлялся, то на нем же испытывали другой яд».
Несмотря на ухищрения сотрудников лаборатории, большинство испытуемых уже в процессе первого эксперимента начинали соображать, что их используют как подопытных кроликов. Догадывались и кем являются переодетые в белые халаты «доктора». Оставлять арестантов после такого прозрения в живых, чтобы они потом разболтали о происходящем в стенах лаборатории, было конечно же недопустимо. Так что отсюда даже назад, в тюремную камеру смертников, дорога им была отрезана. Кому «повезло», отходили в иной мир с первого раза, даже не почувствовав боли. Ну а кто, на свою беду, оказывался повыносливей и выкарабкивался, тем предстояло заново пройти круги ада. Только теперь уже полностью сознавая, какого рода смертная казнь им уготована.
Чтобы не вызывать излишнего любопытства стрельбой в лаборатории, Филимонов и Могилевский решили перенести часть опытов в подвальное помещение внутренней тюрьмы. Там обычно приводились в исполнение расстрельные приговоры. Сам процесс протекал достаточно одиозно. Один из бойцов, подчиненный Блохина, или сам Филимонов (почему-то с особым удовольствием он занимался этим в верхней камере), стрелял в приговоренных. Причем целились всегда не в жизненно важные органы, а стремились попасть куда-нибудь в плечо, ногу, руку, в мягкие ткани. Иначе трудно определить, отчего наступила смерть — то ли от действия находящегося в пуле яда, то ли от повреждения пулей жизненно важного органа. А без этого всякий смысл проводимого эксперимента утрачивался.
Стрелять в человека вообще-то сможет далеко не каждый. Одно дело на войне, где действует принцип кто — кого. Совершенно другое — убивать безмотивно, в ситуации, когда никто и ничто убийце не угрожает, жертва ни на что не провоцирует, ведет себя кротко и послушно. Но бойцы НКВД привыкли убивать и безмотивно. Они хорошо знали: никаких неожиданностей не произойдет, никаких неприятных последствий не наступит, ибо в конечном счете приговоренного всегда ожидает неизбежная смерть.
На одном из испытаний отравленных пуль произошло недоразумение. То ли со вчерашнего похмелья, то ли отчего-то другого, но у Филимонова дрогнула рука. Пуля, пробив кожу обреченного, прошла по касательной сквозь мягкие ткани и остановились у кости, не разорвавшись. Естественно, не подействовал и смертоносный яд. Заключенный завопил от боли благим матом.
— A-а! Бо-о-ль-но!
— Чего орешь, — недоуменно спросил Филимонов. — Сейчас все кончится. Или не туда попал. Давай повторим. Сразу отмучаешься.
— Не надо, — размазывая слезы, умолял несчастный. — Прошу вас, не надо больше. Не убивайте. Помилуйте…
— Почему — не надо? — продолжал недоумевать Филимонов.
Как умудрился заключенный во время этого разговора извлечь пулю, потом долго никто не мог понять. Но вытащил и протянул окровавленными пальцами одетому в белый халат Могилевскому:
— Вот смотрите, доктор. Почему она такая легкая? А?
Пришлось беднягу тут же пристрелить. Теперь уже обычной пулей. Так сказать, привести приговор в исполнение по всей форме.
Был случай, когда яд не подействовал вообще. Ждали час-полтора — приговоренный все живет. Да еще смотрит на всех доверчиво-приветливыми глазами, потому что его накормили наваристым мясным бульоном и дали выпить пару стопок водки. Он смотрел вокруг так, словно просил дать ему добавку — водки и супу. И снова пришлось воспользоваться «услугами» бойцов из спецгруппы, потому что к концу этого эксперимента полковник Филимонов на ногах не стоял. Такая была у него привычка: с Окуневым, полковником из охраны правительства, надираться до полной неузнаваемости друг друга еще задолго до завершения экспериментов.
