тихому грохнуть.
– А ты, Батяня, не простой, за пятак задавить готов.
– Только это по-другому следует назвать. Я – мудрый! А твои узколобые болваны шепнут по пьяни своим телкам пару словечек, вот, дескать, какие мы удалые, и тогда пропаришься на киче до конца дней своих.
– Ладно, после обсудим, – не сразу ответил Закир. – Раньше они меня не подводили.
– Ты подумай… То было раньше, а сейчас на кону находятся куда большие деньги. А от них даже у самого правильного головушка закружится.
На темной аллее показалась девушка с парнем. Те самые. Обнявшись, они весело хихикали. Можно было с уверенностью утверждать, что в густых зарослях они развили свое небольшое приключение.
– Завтра свяжемся. Буду надеяться, что к тому времени появятся какие-то новости.
Дверь громыхнула металлом и тяжело отворилась. В проеме показался старший прапорщик и голосисто, словно певчий на клиросе, произнес:
– Заключенный Ерофеев на выход… с вещами!
Прапорщика окрестили Тараканом, чему способствовали его неимоверно длинные усы, вытянутые в прямую линию, казалось, при желании он мог запросто уложить их на плечи.
– Тихоня, да тебя никак на волю выпроваживают, – пошутил пожилой, обнаженный по пояс зэк. На дряблой груди – купола да кресты. – Весточку не передашь?
Матвей свесил ноги со шконаря и произнес:
– Шутить изволите, Афоня, с моими грешками в ад хотя бы пустили, а ты на волю.
– Пошевеливайся, – поторопил Таракан.
– Погодь малость, начальник, дай с людьми попрощаюсь. – Пожав пожилому руку, он негромко сказал: – За меня пока останешься, а там что тюрьма решит. – Подняв со шконки небольшой узелок, он зашагал к двери и, повернувшись у самого порога, произнес: – Ладно, братаны, до скорого.
– Лицом к стене, – строго приказал Таракан.
Матвей, заложив руки за спину, застыл у дверного косяка и принялся с интересом рассматривать мелкие трещинки на отштукатуренной поверхности.
Грохнула затворяемая дверь, тяжелый металл приглушил камерные звуки.
Таракан утопил связку ключей в кармане брюк и заторопил:
– Прилип, что ли? Вперед пошел!
Прошли по длинному коридору. Дважды Таракан останавливался перед высокими решетками. Матвей, уже не дожидаясь команды, застывал лицом к стене и терпеливо дожидался, пока откроется калитка. Дальше прапорщик повел наверх, уверенно грохоча каблуками по каменному полу.
В этой половине тюрьмы Матвею бывать не приходилось, и недолгий переход он использовал едва ли не как экскурсию, стараясь даже из собственного заточения извлечь некоторую пользу. Поднялись на третий этаж: ступени, истоптанные многими поколениями заключенных, обшарпанные перила и лестницы, поделенные металлическими сетками на множество отсеков. Такую картину можно встретить едва ли не в каждом следственном изоляторе. Бесперебойная и хорошо отрегулированная машина подавления, способная даже железную личность превратить в простоквашу. Тем большего уважения достойны те люди, что сумели бежать из казематов, опутанных со всех сторон колючей проволокой. Кажется, таких было несколько.
Поднялись почти на самую крышу. Если бы не паутина на окнах и не в меру ретивый надзиратель, то можно было бы полюбоваться домами на Новослободской.
Размышления Тихони прервал басовитый голос вертухая:
– Лицом к стене.
Матвей привычно уперся лбом в стену.
Таракан по-деловому порылся в карманах, звякнул тяжелой связкой ключей и с громкими щелчками принялся открывать дверь.
Вертухай, занятый замком, в эту минуту представлялся идеальной мишенью для нападения. И делать-то особенно ничего не нужно – ткнул с разворота два пальца в горло, и когда он присядет на корточки с вытаращенными глазами, можно будет рубануть ладонью в самую переносицу. Осколки почти мгновенно парализуют мозг, и еще через секунду надзиратель свалится, забрызгав кафельный пол желтой слюной.
Подобные мысли посещают даже самого дисциплинированного заключенного, стремящегося вернуться после окончания срока к брошенной на середине пашни сохе. И от воплощения плана, прокрученного мысленно многие тысячи раз и обмусоленного до самых мельчайших деталей, приходится невольно отказываться. Пугает даже не страх перед возможным возмездием, где выбитые зубы не самое страшное наказание, а крушение иллюзии. Это была бы победа на миг. А что потом? Вновь каменные стены.
Дверь отворилась, и Таракан совсем не по-уставному проговорил:
– С новосельем тебя. Камера обжитая, думаю, что в обиде не будешь.
Разглядывать вертухая не полагалось, но Матвей скосил на него недобрый взгляд. Когда гражданин начальник веселится, то зэк обычно плачет. Остается только гадать, какой мерзопакостный подарок он держит в заначке на этот раз.
Тихоня перешагнул порог хаты, лишь слегка вздрогнул, когда за спиной, чуть грохнув железом, захлопнулась дверь. Хата небольшая, на четыре шконки. На нижнем месте, опершись спиной о стену, сидел мужчина лет сорока пяти. Совершенно лысый, лишенный ресниц и бровей, с бледно-голубыми, почти бесцветными глазами, он явно был коренным обитателем тюрьмы. Достаточно было бросить взгляд на его руки, черные от выколотых перстней, чтобы убедиться в правоте своих предположений.
– Привет, – произнес Тихоня и уверенно бросил небольшой узелок на свободное место.
– Здорово, – проговорил сиделец, даже не попытавшись приподняться.
Взгляд необыкновенно внимательный и очень пытливый, он с интересом подмечал каждое движение соседа, как будто опасался, что тот способен извлечь на белый свет припрятанную в узелке гранату. И, убедившись, что этого не произошло, довольно заулыбался.
– Из какой хаты?
– Из триста четвертой, – отвечал Матвей, присматриваясь к соседу. Жилец ему не понравился: слишком внимательно разглядывал, чересчур вольготно развалился на шконке и, похоже, считал себя хозяином. Матвей, однако, виду не показал и, придав голосу немного бодрости, прибавил: – Погоняло Тихоня. Может, слыхал?
– А то! – с воодушевлением отозвался сосед. И, не приподнимаясь, протянул руку: – Глобус. Слыхал?
Матвей замешкался, до шконки с Глобусом всего лишь шаг, небольшой. Но его нужно сделать, так почему пройти его должен именно он? Рука Глобуса терпеливо дожидалась пожатия.
Неприязнь Матвея возросла еще больше. Ладно, поживем – увидим, не стоит начинать жизнь в новой хате с ссоры. Сделав вид, что ничего не произошло, Тихоня улыбнулся и сделал маленький, почти незаметный шажок, после чего несильно пожал руку.
– Что-то слышал… Да-а, после моей хаты этот аквариум вообще курортом кажется.
– А ты не удивляешься, почему ты здесь?
– Есть немного.
– Вот что я тебе скажу, Тихоня, в этой хате ты не случайно. Большие люди за этот курорт хлопотали. Только вот сомневаются, а достоин ли ты его.
– Что-то я тебя не пойму, Глобус, ты чего мне уши трешь? Я до этих выпадов глух, говори, как есть.
Глобус распрямился, ухватился обеими руками за края шконки и, четко выделяя каждое слово, заговорил, впившись почти бесцветными глазами в лицо Матвея:
– Дружок у тебя здесь есть в Москве, Дмитрий Петров, так?
– И что с того? – закусил нижнюю губу Тихоня, не сразу догадавшись, что речь идет именно о Захаре. – У меня корешей по всему свету раскидано, и не только в Первопрестольной.
– Об этих корешах тоже пойдет базар, – тускло улыбнулся Глобус, – но это позже. А сейчас я хочу тебя спросить: по чью душу твой друган в Москву прибыл?
Тихоня сцепил ладони в замок и до боли сжал пальцы.
