Василий мылся с большой нуждою. Велел тереть до красноты живот и спину, а когда тело закололо, будто его проткнули тысячами игл, государь понял, что жар добрался до костей.
– На вольный воздух хочу, – пожелал самодержец и, превозмогая немощь, вышел из банной избы. – Господи, принеси облегчения, – взмолился он и упал на руки рындам.
Более Василий Иванович идти не мог. Его положили на носилки и снесли в Гостиную палату. Встречающейся челяди он повелел говорить, что государь не может двигаться, потому как подвернул ногу, и рынды, помня о строгом наказе, в голос жалели Василия Ивановича.
У ПОСТЕЛИ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
К вечеру государю полегчало. Болячка подсохла, язва изошла таким обильным гноем, что едва не заполнила до краев таз, а следом вышел стержень почти с пядь[30] длиной.
Елена Васильевна с ужасом наблюдала за его развороченной раной. Ведь именно в этом месте она протыкала восковую фигуру заговоренной спицей.
– Господи, что же я наделала, – шептала великая княгиня и в эти минуты искренне жалела Василия Ивановича.
Даже в хищном звере может пробудиться великодушие. Когда он видит изнуренное долгой болезнью животное, то спешит отойти в сторону, давая последнему спокойно сгинуть в лешем углу.
– Не плачь, матушка, – заметил слезы Елены государь. – Видно, так на роду мне написано – быть лихом побитым.
Всем известно, что лихо всегда было бесталанным и злым и в его выборе не существовало ни порядка, ни справедливости. Мечет оно злые стрелы без разбора во все стороны, поражая и правого, и виноватого. Несправедливо же оно потому, что кривое, а его единственный глаз – подслеповат.
Елене вдруг сделалось страшно. Она подумала о том, что ядовитое жало лиха может коснуться и ее самой. Возможно, уже сейчас чье-то наговоренное слово приобретает плоть, чтобы проникнуть в нутро великой княгини. Она носила на груди крест-оберег. Но кому, как не ей, знать, что от великого волхвования не защитит даже распятие, сотворенное из креста, на котором казнили Спасителя.
Государь приподнялся с ложа и утешал супругу как мог.
– Не тужи, матушка, авось обойдется. Болезнь из меня выходит понемногу, – показал он глазами на таз, в котором лежал огромный стержень.
На мгновение государь закрыл глаза, лицо его побагровело, а на лбу появились крупные капли пота, которые собрались в один ручей и схлынули на подбородок. Великой княгине стало понятно, что спица вышла не вся. Возможно, засел внутри муженька маленький обломочек, который теперь шевельнулся и сумел вырвать у него глухой стон.
– Вот что я тебе, матушка, скажу – покличь мне Михаила Глинского. Совета хочу просить.
Воевода вошел робко и тридцать раз кряду ударил челом, слегка касаясь кончиками пальцев замысловатого узора на полу.
– Будь здравым, государь, – неуверенно пожелал князь.
– Что-то ты совсем смелость потерял, Михаил Львович, – простонал со своего места самодержец, – как будто к покойнику явился. Может, ты и прав, боярин, – болезнь, как и высокий чин, внушает уважение. А ты не стой, Михаил Львович, садись подле меня и выслушай до конца. – А когда князь, явно стыдясь своего здоровья, опустился рядом, государь продолжил: – Немного мне осталось, боярин. Поселилось во мне лихо, да так крепко, что и Животворящим крестом не вывести. Мучит меня болезнь – кости крушит, внутренности выжигает. Видать, до зимы не дотяну.
– Да что ж ты такое говоришь, государь? Тебе еще жить да жить во славу Русской земли.
Великий князь невесело улыбнулся: прискорбный вид Глинского говорил об обратном.
– Вот о чем я тебя хочу просить, боярин.
– Слушаю тебя, Василий Иванович.
– Привези духовную моего деда и моего отца.
– Что же ты надумал, Василий Иванович! Выходим мы тебя. Чудотворных икон привезем, водицей от святых мощей покропим – вот лихоманка и напугается.
– Пугалом волков не гоняют, Михаил Львович. Тяжко уходить, но, видно, срок настал. Только вот о чем я тебя хочу предупредить: никому о духовных завещаниях не говори – смута пойти может.
О болезни великого князя запрещалось говорить совсем. Вместо духовника, которого обычно приглашали к постели умирающего, государь повелел привести домрачеев и скрипошников, которые с утра до вечера тешили музыкой челядь.
Свою немочь Василий Иванович скрывал даже от родных братьев. Не однажды, проявляя характер, они перечили московскому хозяину, и государь частенько ругал их за охальные речи. Но особенно строптив был Юрий Иванович, всегда готовый подтолкнуть к могиле своего старшего брата. А вот Андрей, хотя и ссорился порой с государем, не ждал большего от судьбы и вполне доволен был своим уделом. А потому, когда великий князь наконец пожелал видеть младшего брата, Михаил Глинский не удивился и слегка наклонил голову в согласии.
– И еще вот что, – заставил обернуться у самого порога боярина государь, – мою прежнюю духовную повелеваю сжечь. Новую писать буду.
– Как скажешь, государь. – Михаил Глинский вспомнил, что в прежней духовной великий князь поручал жену свою с дитем среднему брату.
Так что же на этот раз пожелает государь?
Андрей Иванович приехал из старицкого удела на зов государя немедленно и, когда увидел его обессиленного, без кровинки в лице, проглотил горький комок. Князь помнил старшего брата задорным и шумным, любившим не только потеху и веселые розыгрыши, но и охоту с многодневными переходами и холодными ночевками. В выносливости он не уступал молодым рындам, а силы в его руках было столько, сколько не встретишь даже у пешего лучника. Сейчас от прежнего Василия остались только глаза, которые провалились глубоко в череп и будто из огромной темной ямы взирали на гостя.
– Что же ты оробел, братец? Видно, не чаял меня таким увидеть?
Андрей долго не отвечал. Казалось, он прислушивался к барабанному бою и скрипошному скрежету, раздававшимся в соседней избе, и старался понять: что же это такое – предсмертная шутка венчального братца или иноземный способ лечения?
– Не чаял, государь, – наконец негромко произнес Андрей Иванович.
Государь протянул руку для пожатия, желтую, словно церковная свеча, и Андрей сделал то, чего не совершал никогда ранее, – уткнулся губами прямо в шероховатый пергамент руки.
– Прости меня, Василий Иванович, что огорчал тебя немало.
– Господь с тобой, Андрей Иванович, не хоронить же ты меня пришел, авось поживу еще, – улыбнулся государь.
ВАСИЛИЙ И ЕЛЕНА
С начала болезни прошла неделя.
– Елену позовите… видеть хочу, – пожелал великий князь.
За время недуга Василий Иванович держался подалее от супружницы, опасаясь накликать на нее зло. Волхвование заразно, оно поражает не только наговоренного, но всякого, кто стоит к нему на расстоянии вытянутой руки, – не должна была сгинуть государыня. А о том, что его околдовали, великий князь не сомневался даже мгновения.
Елена вошла. Убрус[31] с волосником [32] и жемчужное ожерелье на гибкой шее оттенили ее кожу, и лицо казалось как никогда белым. Сжалось нутро Василия Ивановича от горького ощущения – столь же непрочна судьба великой княгини, как и жизнь самого государя.
– Ты, матушка, ко мне близко-то не подступай. Порченый я… как бы беда к тебе не пристала.
Дрогнули брови Елены Васильевны при словах мужа.
– Что ты говоришь такое, Василий Иванович, – подошла вплотную к государю великая княгиня. – Твоя болезнь – моя беда. – И в это мгновение она и вправду жалела о напасти, свалившейся на Василия.
– Сказать я хотел тебе много, Елена, – не посмел отстранить государь узкие пальцы жены.
Кожа у нее была мягкая, как соболиный пух, и так же ласкала пальцы, как персидский бархат.
