– Не сейчас, государь.
– Другого раза может не представиться, Елена Васильевна. Грешен я, вот потому и мучает меня беда, вот потому и сжигает лихоманка мое нутро.
– В чем же ты грешен, Василий Иванович?
– Жену мою первую… Соломониду Юрьевну, в монастыре заточил, чтобы на тебе жениться… А она младенцем вскорости разрешилась. Сын мой без отца мается. Кто знает, где он сейчас?
– Не мучай себя, государь, понапрасну – может, сына-то и не было.
– Был сын, – уверенно отвечал Василий Иванович. – В монастырь к Соломониде я Оболенского отправлял, розыск повелел учинить, только он ни с чем вернулся. Сказал, что наговаривают на утробу великой княгини. Только не поверил я ему, а через верных людей узнал, что сына Соломония при себе держит и показывать никому не позволяет.
– Уймись, Василий Иванович, не терзай себя по-пустому, может, это и не твой сын вовсе, – высказала крамольную мысль великая княгиня. – Прижила Соломония с кем-то дите, вот и держала его подле себя, чтобы сраму избежать.
– Не вылечат меня твои слова, матушка.
Жаль Елене Васильевне было государя, но другого утешительного слова она не нашла и, положившись на чудесное спасение, оставила великого князя.
ПРОВЕРЕННОЕ СРЕДСТВО
Утром по наказу Михаила Глинского мамки с боярышнями разошлись по московским дорогам, чтобы разбросать по перекресткам наговоренные государевы вещи. Всякий, кто поднимет брошенный предмет, должен был забрать с собой и хворобу великого князя.
То был стародавний проверенный способ, но о нем знали многие, поэтому к оставленным на перекрестках вещам всегда относились с опаской. Прежде чем поднять даже серебряную монету, валявшуюся в пыли, нужно поплевать через плечо в сторону черта и произнести очистительную молитву. И еще нельзя было брать найденную вещь голой рукой, а обязательно через тряпицу, только так можно уберечься от дьявольского ожога или бродячей лихоманки.
Когда боярышни возвратились, Михаил Львович долго расспрашивал, кто позарился на государево добро: побирушники или добрые молодцы, молодые или ветхие, бабы или мужики. А когда убедился, что болезнь великого князя нашла себе пристанище в виде крепкой молоденькой плоти, обрадованно перекрестился.
Государь должен выжить.
Но лихоманка лупцевала самодержца жгучей плетью, и, даже когда Василий Иванович спал, Глинский видел, как бьется в недуге его слабеющее тело. Это походило на торговую казнь, когда после каждого удара жертве кивком головы требовалось показать учтивость к суровому палачу.
Государю не помогали ни рецепты ведуний, проверенные временем, ни чуждые русскому брюху зелья немецких лекарей, ни наговоры, приятные для слуха.
ИОСИФОВ МОНАСТЫРЬ
Василий Иванович думал о духовных грамотах отца и деда. Умели предки распорядиться добром, и даже махонькая вещичка находила своего хозяина. Отец жаловал серебряными ложками племянников, часы оставлял сыновьям, шкатулки – невесткам. Предки не обижали жен землицей, завещая им после своей смерти огромные уделы, но главное добро всегда перепадало старшему сыну. Тот обязан был взять из слабеющих рук золотой скипетр, вместе с которым наследовалось московское хозяйство. Отец должен был передать сыну духовное богатство, вмещающее самодержавную идею. Вот только беда – маловат сын, едва три года минуло. А надежных наставников среди ближних не найти.
Василий Иванович пристально всматривался в стоявшего у его постели брата, еще раз проверяя, можно ли тому доверить малолетнего Ивана. Впрочем, он давно уже понял, что Андрей жидковат, больше походит на матушкину породу. Иное дело средний брат – вот кого в союзниках надо держать! Такой не только своего удела не отдаст, ему и соседняя землица лишней не покажется. Однако доверять Юрию несмышленого наследника великий князь не станет: все равно что отдать мышат на попечение кошки.
Рано уходил московский государь.
– Вот о чем хочу просить тебя, Андрей, не говори о моей болезни Юрию Ивановичу… – тихо произнес самодержец и, поколебавшись, добавил: – Не хочу, чтобы горевал.
Василий лукавил, причина была иная: дмитровский князь Юрий способен разорить московскую вотчину, если поймет, что старший брат безнадежно болен. Икнет разок, подумав о крестном целовании на верность стольному князю, и повелит дружинникам крушить запертые врата.
– А еще хочу, чтобы проводил ты меня до Иосифова монастыря. Кто знает, когда еще помолюсь. Не откажешь, князь?
– Помилуй, боже, да разве я бы осмелился! – горячо ответил Андрей.
Этот монастырь являлся любимым местом государя, и Василий Иванович не однажды заводил разговор о том, что спокойно было бы ему лежать за высокими каменными стенами, подалее от городской сутолоки. Что же скажет он на сей раз?
Но государь заговорил об ином:
– Боюсь я за Елену, братец, присматривал бы ты за ней, слаба она по-женски. А тут еще дите малое остается. Обещаешь?
– Обещаю, Василий Иванович, – глядя в пол, произнес князь Андрей.
В этот год грудень оказался холодным. Снег был гостем редким, и замерзшая земля своей крепостью напоминала броню ратника.
Василия, как новорожденного, запеленали в длиннополую шубу, а потом рослые рынды снесли его в обложенную мехом каптану.
– Это надо же так прожить жизнь, чтобы помереть младенцем, – грустно улыбнулся слабеющий государь. – Андрей, скажи, чтобы трогались, путь у нас далек.
– Эй, возничий, – выкрикнул Андрей Иванович, – поезжай, государь в дорогу торопит.
Толстая плеть рассекла воздух и, не ведая жалости, смачно опустилась на широкую спину мерина.
– Пошел, Сивый! – бодро воскликнул молодой возничий, явно гордый тем, что довелось управлять государевой каптаной. – Да поосторожнее, а то Василию Ивановичу занедужилось.
И лошадка, послушавшись отрока, сделала первый неуверенный шаг и оторвала приставшие полозья от студеной поверхности. Следом за велико – княжеской каптаной двинулся поезд.
Упряжка лошадей бежала скоро, их огромные головы раскачивались в такт движению и, подобно сказочным змеям, пускали клубы пара во все стороны. Василий Иванович забылся беззаботным сном ребенка и просыпался только тогда, когда полозья неаккуратно сваливались в дорожные рытвины. Приоткрывая веки, он сурово поглядывал вокруг, словно выискивал наглеца, осмелившегося потревожить сон самодержца.
– Давай повернем государя-батюшку, – распоряжался Михаил Глинский.
И рынды, послушные грозному оклику государева свояка, осторожно переворачивали Василия Ивановича на бок.
Великому князю от этого было не легче. Стиснув зубы, он едва превозмогал боль, желая только одного – завершения дороги.
– Тпру! – наконец заорал возничий. – Несет тебя леший! Приехали, государь. – Отрок лихо спрыгнул в сухие колючки.
– Может, снести тебя в монастырь, Василий Иванович? – робко предложил князь Андрей.
– Нет, – твердо сказал самодержец. – В монастырь своими ногами дойду… Прочь! – отстранил протянутые ладони Василий Иванович.
– Расшибешься, государь, слаб ты, – усомнился Михаил.
– Я сказал – прочь! Если расшибусь – стало быть, воля такая господняя.
Собор был близок: пройти два десятка шагов, а там – низенькие ступеньки паперти. Если помирать, так уж лучше на крыльце божьего храма, чем на твердом полу расшатанной каптаны.
Челядь завороженно взирала на своего государя. Любой из приближенных – будь то боярин или отрок – был готов в любое мгновение подхватить его на руки.
Возможно, всеобщее сострадание придавало Василию Ивановичу силы, и каждый его шаг, что голос
