Городничий перекрестился и, мысленно призвав в помощь зараз всех святых, молился только об одном – чтоб повозка не провалилась в многоаршинную бездну.
С таким же страхом и любопытством на государеву каптану взирали вмиг отрезвевшие плотники. Меж тем повозка, взобравшись на дощатый настил, поволочилась по самой горбылине моста.
– Господи, пронеси и помилуй! – дружно перекрестились мастеровые, понимая, что ежели свершится худшее, то придется проводить им время в Боровицкой башне не плотниками, а тюремными сидельцами.
Возничий, не ведая о лихе, споро гнал лошадей. И тут доски под полозьями упряжки затрещали, и каптана, цепляясь об острые края надломленных досок, стала оседать под мост.
– Повозку государя держи! На мост волоки! – поскакивали с коней боярские дети. – Тащи ее! Тащи!
Казалось, ничто не может уберечь московского князя от беды: кони уже провалились в образовавшийся проем и через мгновение должны были увлечь за собой и государеву каптану. Боярские дети, стиснув зубы, сдерживали воз, но слишком тяжелой оказалась ноша, и молодцы шаг за шагом уступали силе.
– Гужи режь! – орали они. – Режь!
Плотники, завороженные небывалым зрелищем, словно пробудились от этого истошного вопля и, повскакав с мест, вбежали на мост и стали кромсать ножами крепкие кожаные петли. Ремни, однако, никак не желали сдаваться, надрезались с трудом, а поклажа вместе с государем неумолимо двигалась в провал в самом центре моста.
Раздался удар. Послышался страшный треск.
– Ну вот и все! – Городничий в ужасе зажмурил глаза.
– Тащи от дыры! Налегай! – разносился задорный голос десятника стрельцов.
Городничий поднял веки. Государева каптана стояла на прежнем месте целехонька.
– Ежели не обрезали бы гуж, то уволокли бы лошади повозку, – облегченно вздохнул один из рынд.
– Лошадок жалко, – печально отозвался боярский сын, растирая ладонью ушибленный бок. – Расшиблись! Теперь прирезать придется.
– Где городничий?! Где?! – рассекая темноту белым жеребцом, въехал на мост Овчина-Оболенский. – Запорю!
Двери каптаны были распахнуты, из ее нутра нелепо торчала пара ног, обутых в сафьяновые сапоги. Городничий даже не сразу сообразил, что они принадлежали великому князю, а когда оцепенение спало, он упал на колени и, прижавшись к самому сапогу, заголосил:
– Государь Василий Иванович, пожалей, не губи, Христа ради! Детки малыми сиротами останутся! По недомыслию это вышло, а не из-за лукавства лихого. Перепились работнички, а заставить их сил не было!
Самодержец поднял голову и строго посмотрел на просильца:
– Ты же, стервец, раньше времени своего государя чуть не угробил. Жив все-таки я. Стало быть, не время еще уходить. Бог не отпускает, значит, поживу еще.
– Государь-батюшка, помилуй меня, грешного, смилостивись, – причитал городничий.
Двое дюжих рынд подняли лукавого служивого с колен и поволокли с моста, тупые каблуки его сапог выводили на досках замысловатый вензель. Бояре с интересом наблюдали за зрелищем, ожидая, когда рынды схватят городничего за пятки и опустят головой в зловонную муть рва.
– Оставьте его, – послышался голос великого князя. – Пусть идет себе с миром.
Некоторое время рынды продолжали стискивать плечи городничего, как бы ожидая, что великий князь еще передумает, а потом, ткнув его в спину кулаком, отпустили на свободу. Детина расшиб лицо о перила моста, но, растирая кровь по ошалевшей от нежданной милости роже, обрадованно тараторил:
– Спасибо тебе, батюшка-государь, спасибо, родимый. Не крамола это, по скудоумию и убожеству моему незадача вышла.
Мгновение спустя служивый спрятался за спины понурых плотников.
– Не расшибся ли, государь? – заботливо склонился над Василием Ивановичем Глинский.
– Шишками меня теперь не напугать, Михаил Львович, однако жалко, что немощь мою иноземцы могут увидеть.
– Эй, рынды, уложите государя в каптану, – крикнул боярин молодым князьям. – Смотрите у меня, чтобы бережнее!
Государя завернули в шкуру, под голову положили меховую подушку.
– Под Дорогомилово надо ехать, Василий Иванович, – высказался Михаил Львович, – там паром справный, вот по нему до Кремля и доберемся.
Этот небольшой городишко всегда оставался в ведении старшего сына московских государей. Воеводой здесь был поставлен обрусевший немец, может, потому это место отличалось от прочих необыкновенной аккуратностью и нерусской, почти заповедной тишиной. Даже Пасха здесь проходила без молодецкого раздолья, каким был известен всякий городок, когда считалось, что веселье не удалось потому, что в драке не сошлось и половины мужиков.
Василий Иванович первый месяц своего супружества провел именно в Дорогомилове, приучая Елену к православной вере через тихие наставления местных монахов. Теперь великий князь понимал, что тот месяц в Дорогомилове был лучшим временем в его жизни.
– В Дорогомилово, говоришь, боярин?
– В Дорогомилово, батюшка-государь. – Князь утвердительно прижал к груди шапку.
– Что ж, тогда вороти с моста, – распорядился самодержец.
– Чего застыли? – прикрикнул Михаил Львович на служивых. – Или примерзли?!
– Ну, взялись дружно! – уперлись плечами в каптану дюжие рынды, и полозья, осторожно преодолев горбылину моста, съехали вниз.
– Кажись, все. Коней государю! Да живо! Не ровен час – замерзнуть может. Ну, чего застыл, слазь с коня, пешком пойдешь! Запрягай свово жеребца в повозку государеву!
– Да он у меня в санях ходить не способен, – пробовал возразить молодой боярин, но, махнув рукой, послушно исполнил волю Глинского.
Обратная дорога оказалась быстрой. Лошадки, весело храпя, бежали к Дорогомилову, и, поглядывая в потолок, государь улыбался каким-то своим мыслям.
ЗАВЕЩАНИЕ
С написанием духовной Василий Иванович решил не затягивать. Расположившись в палатах, он тотчас призвал к своим очам митрополита Даниила, Андрея Ивановича, Михаила Глинского. Подумав, послал скороходов и за братом Юрием Ивановичем.
Василий Иванович уже не сомневался в близкой кончине. Теперь она была осязаема и имела вид омертвелых конечностей. Пальцы ног покрылись чернотой, и болезнь темной паутиной уже поползла к паху.
Великий князь призвал митрополита еще и потому, что не желал лежать в домовине в белом платье – уже год, как его мысли были обращены к иночеству. Пребывая на Волоке, государь поделился сокровенным с игуменом монастыря старцем Михаилом. Он был духовным наставником покойного батюшки.
Тот долго молчал, потом поскреб густую бороду и ответил:
– Не даст тебе митрополит Даниил благословения. И отец твой, и дед помирали в белом платье, видно, и тебе так придется, государь.
– Государь Василий Иванович, ты меня звал? – потревожил самодержца тихий голос.
Это был лекарь Николай. Он застыл у самого порога в ожидании.
Нагель Булев был родом из Саксонии и происходил из семьи потомственных врачевателей, которая уже два века поставляла лекарей едва ли не во все королевские дворцы Европы. Сам Нагель долго жил в Италии, закончил Римский университет, получив диплом магистра, после чего успешно сочетал врачебную практику с занятиями алхимией. Смысл жизни немец видел в том, чтобы из морского песка выделить чистое золото, и, когда он уже приоткрыл занавесь тайны, с поклоном к нему прибыли русские послы и, пообещав знатное жалованье, просили быть лекарем великого московского князя.
Нагель Булев подумал о том, что на обещанные деньги он вскоре может купить целую деревню в родной Саксонии, и, с неделю поколебавшись для вида, дал согласие.
На русской земле Нагель прижился, и бояре, не желая ломать язык, окрестили немца Николаем. Работы
