он не вспоминал совсем. Порой казалось, что общество государя было ядовитым, вот оттого не задерживались подле царя лучшие люди и гибли, словно мухи от осеннего сквозняка, и только Малюта Скуратов от долгого пребывания подле государя словно выработал в себе противоядие, продолжая крепнуть год от года. Своей широкой тенью он сумел накрыть мелкую поросль новоиспеченных любимчиков и пристально наблюдал за тем, чтобы никто из них не посмел стать ближе к государю, чем он сам. Может быть, и самодержец стал уставать от навязчивой опеки своего верного слуги, а потому не однажды грозился отправить его с дружиной на войну с латинянами.
В ответ Малюта горячо уверял, скомкав ладонью на груди расписной охабень:
– За тебя, государь, хоть к черту в пекло!
Государь не сомневался в верности Малюты, знал Иван: прикажи он Григорию взойти на полыхающий костер – любимец исполнит и это.
Сейчас Скуратов-Бельский вместе с государем дожидался прибытия царских невест. Ивану не терпелось выбрать жену, а Григорий рассчитывал на то, что сможет позабавиться с девицами-неудачницами в темных закоулках монастыря. А уже следом за думным дворянином не один бравый молодец поможет боярышням утереть горькие слезы разочарования.
Скоро с ближних мест и самых глухих уголков вотчины к государю заспешили с известием скороходы о том, что в уездах отобраны первейшие красавицы, во множестве снаряжены поезда, и скоро царские невесты под охраной воинников прибудут в стольный город.
Иван Васильевич определил для девиц просторные комнаты, куда опричники понатаскали со всей округи перин. Распорядился стены и потолок обшить красным сукном, а лавки и сундуки укрыть цветастыми вышивками.
В стене одной из смежных комнат, где будет проходить девичий смотр, Иван Васильевич велел просверлить дыру. А когда дело было исполнено, государь приложился к отверстию глазом и сумел убедиться, что обзор не так широк, как хотелось бы. Крякнув с досады, царь приказал выставить целый кирпич, а пробоину до смотрин прикрыть иконкой.
Скоро приготовления были закончены совсем, и опришный двор стал с нетерпением поджидать девиц.
Девушки приехали едва ли не все разом.
Явились на монастырский двор в летних нарядных санях, под звон голосистых бубенцов; девушки сумели взорвать тишь обители беспричинным весельем и в одночасье опрокинули молодостью непререкаемый устав седой каменной твердыни. Опричники во все глаза пялились на невест государя и без конца спорили между собой, какой из них придется отдавать царственные почести. При девках состояли сердитые отцы, которые суровым взглядом взирали на опришников и походили на цепных овчарок, стерегущих государево добро. Каждый из них верил, что именно его дочери Иван Васильевич вручит заветное кольцо.
Приезд девиц в Александровскую слободу напоминал паломничество верующих к святым местам, вот только вместо убогих и сирых – красивейшие девицы Руси, а вместо домовины с нетленными мощами – государь всея Руси. Только величие самодержца могло заставить боярышень съехать с родительских отчин в далекую Москву, только указ царя способен вырвать фей из лесных глухоманей, чтобы государь мог убедиться в том, что не растворилась краса в бескрайности земель, а выкристаллизовалась самоцветами в хороминах господина русского.
Среди прибывших были и вовсе незнатные девки из самых дальних государевых вотчин, только предстоящая женитьба государя-батюшки давала им случай возвыситься. Без подарков от царских смотрин обычно не уезжала ни одна боярышня, и кроме обычных подношений самодержец награждал деньгами и даже имениями. Среди девиц выделялись купеческие дочки, которые напыщенными гусынями разгуливали по двору и всегда помнили о том, что денег у них поболее, чем у иных родовитых бояр, и батюшкиных гривен хватит на то, чтобы вымостить ими всю дорогу от Александровской слободы до самой Москвы.
Девушки-дворянки держались поскромнее: не имели они шелковых нарядов, были совсем не кичливы и бродили по Александровской слободе потерянными сиротами, однако именно они и отличались от купчих и княгинь природной красотой.
Особенно красивы были девушки из-под Великого Новгорода: приметные из-за белизны кожи и отличные от южных славянок светло-русым цветом волос, с глазами, напоминающими бирюзовую глубину Ладожского озера, они представлялись Еленами Прекрасными, пришедшими из ветхих сказок, для того чтобы завладеть соображением государя. Грех было не обернуться на невинную красу и не позавидовать втихую Ивану Васильевичу.
Краса новгородских девиц была особенной потому, что предки их не связывали себя браками со степным соседом, чья кровь была не так светла, как на севере, и часто разбавлялась ордынскими племенами. Новгородская красота походила на свежесть северных чащ с глубокими озерами, с правильными, словно края блюдцев, берегами. Даже наряды и узоры на платьях отличались от московских, были светлыми и веселыми, какой может быть только березовая кора. Новгородские мастерицы умели удивлять не только соседок – по всей Руси славились наряды северных белошвеек.
Взгрустнулось государю: эти смотрины напоминали ему выбор первой жены. Хороша была Анастасия Романовна, грех было пройти мимо и не заглянуть в потупленные очи.
Нет уже Анастасии Романовны, погиб первенец, почила дщерь, а сам государь шагнул от юных лет так далеко, как будто успел прожить семь жизней.
Тяжко было смотреть Ивану Васильевичу на беззаботную молодость, а в невинном смехе девиц государю чудилось зловещее карканье.
Царь Иван ходил по двору достойно, поменяв на время монашеское рубище на самодержавный наряд, даже вместо привычного клобука носил венец, который поражал девиц не столько своей красотой, сколько величавым содержанием. У шапки был соболиный ободок, а на самой маковке махонький золотой крестик.
Скоро похожий убор получит право носить одна их этих девиц.
Государь повелел принести царицыну корону, к которой приставил двух дюжих стрельцов в красных кафтанах. Девицы, пораскрывав рты, взирали на царицын венец. Здесь же лежали кольцо и вышитый золотыми нитями платок – подарки, которые Иван Васильевич вручит своей избраннице.
Девицы прибывали каждый день. Для них уже не хватало места в монастыре, и государь распорядился смастерить в слободе преизрядный, украшенный дом. Плотники работали день и ночь, а через три дня на пустыре поднялись огромные хоромины в три клети с шатровой крышей и резными рундуками у Красного крыльца. Палаты украсили коврами и цветастыми тканями, особо нарядную комнату подготовили для государя – здесь-то ему смотреть девиц! Не позабыли и про царское место, стул смастерили с тем изяществом, на какое способен изворотливый и пытливый ум русского мужика. Плотники подсмотрели этот стул на картинках византийских рукописей – спинка прямая и широкая, ножки растопырены в виде лап диковинного зверя – могучие и когтистые, а от себя приладили скрученный хвост и вытесали на седалище чешую. Трон больше напоминал сказочного дракона, приготовившегося к прыжку, а государь будет напоминать всадника, усмирившего такую невидаль. Царское место украсили золотой парчой, которая была не более чем попона на спине изящного зверя.
В каждой из палат государь повелел поставить клетку с соловьями. Соловьи умели петь только ночами, потому они и были ослеплены, и, позабыв про печаль, птицы радовали слух заливистыми трелями даже в солнечный полдень. Соловьи напоминали слепых гусляров, которые во множестве плутали по московским порогам и за полкопеечки могли исполнить былины о Владимире Крестителе и Вещем Олеге.
Приближался день смотрин.
Радостное ожидание было омрачено тем, что на монастырском дворе кто-то подбил насмерть кукушку. Серая, в рябых темных пятнах птица долго лежала у архиерейских палат. Чернецы с ужасом обходили горемышную и неистово крестились, как если бы видели рассыпанную просфору. Долго не могли отыскать смельчака, который отважился бы подобрать убитую божью тварь, а когда таковой нашелся, все в облегчении перекрестились. Монах завернул кукушку в полу рясы, прочитав молитву, похоронил птицу неподалеку от монастырского кладбища.
Убить кукушку испокон века на Руси считалось тяжким грехом. Об этой строгой заповеди – оберегать всяко святую птицу – каждый православный был наслышан с раннего детства. Именно через кукушку господь сообщал, сколько кому осталось изживать годков, и расправиться с божьей птицей – это все равно что
