увидел ни трепета ресниц, ни былого волнения.
– Господи! Да что же это такое… – перекрестился в страхе государь. – Марфа? Неужто померла… – И в следующую секунду крик отчаяния заполнил собой Постельную избу. – Ааа!! Господи, за что ты меня так сурово караешь?! Если я грешен, так убей меня, а не царицу! – прижимался самодержец мокрым от слез лицом к безжизненным губам Марфы.
Следующий свадебный день начинался панихидой по усопшей рабе божьей государыне царице Марфе Васильевне.
Так и не сумел Иван Васильевич сокрушить своим теплом подступившую к царице смерть, и колокола печально прощались с почившей матушкой.
Иван Васильевич уединился во дворце – он отменил все встречи с иноземцами, оставил на бояр государские дела и неустанно молился и каялся.
Через неделю после похорон царицы Иван пожелал увидеть Малюту Скуратова.
Григорий Лукьянович немедленно предстал перед государем – поклонился его горю, упав в самые ноги.
– Вот оно как получается, Гришенька, – печалился самодержец, утерев рукой мокрую от слез бороду, – лихие люди ее уже до свадьбы отравить надумали. Видишь, Гришенька, один на один я со своим горем остался. Ни от кого помощи не жду, с каждого угла на меня беда зло зыркает! Всюду одна измена и крамола, если бы не ты, так я вообще бы сгинул.
На сей раз Иван Васильевич был в темном рубище. Малюта уже знал о том, что государь перед святыми образами дал обет, что не снимет с себя рясу до тех пор, пока не выявит лихих людей, посмевших злым умыслом извести государыню.
На третий день после смерти Марфы Васильевны царь призвал в Думу иерархов и во всеуслышание объявил, что намерен принять постриг.
Решение Ивана Васильевича смутило многих, потупили именитые бояре взор, потом стали просить, отговаривать. Общее мнение выразил митрополит, поклонился гордый старец царю и сказал, чтобы правил Иван Васильевич своими рабами как и прежде, судил их строго и по справедливости, как добрый отец детей малых. Даже Шуйские громко подали голос, чтобы не обижал Иван сиротством русскую землю, не оставлял без отеческого присмотра стольный город. Иван Васильевич упорствовал долго, ссылался на божью кару, говорил о том, что место его в монастыре, что грех свой нужно замолить слезами и многим челобитием, что печаль свою отныне он должен упрятать в скорбное монашеское сукно. Слова бояр разбивались о броню государевой убежденности, а когда слов уже не осталось, архиереи и бояре дружно опустились перед самодержцем на колени, умоляя его не оставлять царственного места.
Вздохнул государь и отвечал холопам:
– Быть по сему.
Однако монашеского одеяния Иван Васильевич снять не пожелал, и сейчас, взирая на самодержца, Малюта видел, как из-под грубого темного сукна проглядывает ворот золотого царского кафтана.
– Я это и ранее тебе, государь, говорил, всюду крамола! Я тут походил по сеням, по покоям, так челядь только о твоем горе и злословит.
– Ты, Григорий Лукьянович, проговорился о том, что будто знаешь, кто царицу извел?
– Как же не знать, Иван Васильевич, все они на виду, только слова твоего жду, чтобы в темницы их упечь, – понизил голос Малюта.
– Что же ты на шепот перешел, Гришенька… Или ты думаешь, что на московском дворе есть господа помогущественнее, чем твой государь?
– Вовсе нет, Иван Васильевич, помилуй тебя господи!.. Не помогущественнее, но похитрее, чем ты, имеются. Ты хоть и велик ростом, но простодыра, как дите неразумное, нигде никакого подвоха учуять не можешь. А вороги, они по-умному зло чинят, только и дожидаются, когда ты оступишься, чтобы подтолкнуть тебя в самую погибель.
– Говори же, Григорий Лукьянович, мне правда нужна.
Помолчал Малюта Скуратов, а потом обронил уверенно, не отрывая глаз от носков государевых сапог:
– Петр Темрюкович царицу уморил, не желал он, государь, чтобы ты в третий раз женился.
– Правда ли это, Гришенька?
– Истинный бог, правду глаголю, Иван Васильевич. Я тут к князю своих шептунов приставлял… так они с него глаз не спускали, все как есть выведали…
– Не тяни, Григорий, далее говори!
– Есть у князя Петра во дворце одна зазноба, из мастериц. Так я этой девахе пригрозил, что если не выведает у Темрюковича, как он царицу уморил, так я ее к тюремным сидельцам посажу. А в следующую ночь к ней Петр Темрюкович пришел, опоила его девка, ласками окрутила, а когда князь совсем охмелел, в открытую у него про царицу спросила. Петр ей так и признался, что не хотел ни одну девку рядом с Иваном видеть, вот потому, поганец, извел Марфу Васильевну.
Ухватился государь обеими руками за ворот и разодрал ткань у самого горла. Жемчуг огромными перламутровыми каплями сорвался с золотой парчи и, скатившись по рясе, затерялся далеко за печью. Тяжело дышалось государю.
– Продолжай!
– Государь Иван Васильевич, уж не дурно ли тебе? – забеспокоился Малюта. – Может, лекаря-немца покликать?
– Сказано, продолжай, холоп! – прошептал Иван Васильевич, кривя рот.
– Мастерице Петр похвалялся, что уже давно вхож в дом к Собакиным. Кому, как не ему, травить царицу!
– Убедил ты меня, Григорий Лукьянович, делай все так, как считаешь нужным.
– Будет сделано, государь. Со всех взыщу, не только лихоимцев покараю, и мелким пакостникам достанется, что злым словом государя ранят.
Глава 8
У Малюты Скуратова к Петру Темрюковичу была давняя нелюбовь. С того самого времени, когда Мария пожелала видеть во дворце своего братца. Не отстояв на Постельном крыльце, как прочая московская челядь, юный князь был сразу допущен в государевы комнаты, и совсем скоро царь поставил Петра старшим стольником. Это неожиданное назначение вызвало большую зависть у всего придворного чина.
Царского шурина не любили, однако это не мешало московским дворянам и боярским детям гнуть перед ним шею. Петр Темрюкович совсем не разбирался в придворных чинах и требовал от ближних бояр и князей, чтобы они относились к нему с тем же почитанием, с каким относится его собственная челядь.
В первый же месяц своего пребывания во дворце князь нажил столько врагов, сколько иной не сможет приобрести за долгую жизнь. Бояре люто ненавидели спесивого отрока и мечтали, чтобы Петр Темрюкович сломал себе шею на своем чудо-аргамаке или Гордей Циклоп, разобидевшись на братца царицы, отвернул бы ему голову где-нибудь в глубине московских дворов.
Петр Темрюкович был едва ли не хозяин Первопрестольной, даже походка у него была такая же стремительная, как у самого государя. Черкесский князь проскакивал мимо оторопелой стражи, которая не осмеливалась попридержать брата царицы, и уверенной поступью являлся в Верх, где обыкновенно собирались ближние вельможи. Бояре не сомневались в том, что скоро князь Петр потребует, чтобы караул при его появлении вопил во все горло:
– Прочь с дороги! Ступает князь черкесский Петр Темрюкович! Ниже голову!
Несколько раз бояре жалились царю на его юного родича, упрекая в неуважении к московским вельможам, но государь только посмеивался, догадываясь, какой страх Петр Темрюкович нагнал на его ближних бояр. Но ссориться в открытую с ним никто не желал, это значило бы противопоставить себя взрывчатому характеру царицы, а уж она в долгу не осталась бы!
Петр Темрюкович уже давно перестал замечать вокруг себя потомственных бояр, удельных князей и признавал над собой только власть одного человека – самодержца всея Руси Ивана Васильевича. А потому прочая московская дворовая челядь казалась для него едва ли не самой травой, которая годилась ровно для того, чтобы отереть об нее запачканные сапоги.
