потому старалась держаться от воды подалее. Тяжелый стон, который порой раздавался над ночной рекой, божьи люди приписывали белугам, в чьи тела вселился сатана.
Выйдет иной раз на берег отшельник, посмотрит на воду, перекрестится на потревоженную гладь и вернется в свою келью, чтобы наказать себя лишним поклоном за чрезмерное любопытство.
И все-таки не любить такую дивную рыбу считалось большим грехом.
Ее и в постный день можно отведать, а прожаренная осетрина, да с маринованным горохом, еще и с зеленым лучком, кому угодно аппетит нагонит. А потому сам игумен монастыря Ильи-пророка владыка Клементий посылал монахов ставить сети.
Вот и народились в этой божьей общине искусные рыбаки!
Рыбалка воспринималась монахами монастыря точно таким же богоугодным делом, как стояние у алтаря с зажженной свечой. «Если апостолы были рыбаками, так почему же чернецам должно быть постыдно носить через плечо рыбную снасть? А еще и братии на кушанье большой прибавок», – справедливо рассуждали они.
Осетрина – это не утренние пожертвования, которых едва хватает, чтобы прикупить фунт воска. Рыба – верный достаток, с которого можно справить такую церковную утварь, какой, может быть, у самого государя не встретишь.
А потому если отец Клементий отстранял кого от рыбной ловли, то монахи почитали это за тяжкую епитимью.
Здесь же, у впадения Яузы в Москву-реку, стояли слободы коломенских ямщиков, которые, отдыхая от государевой службы, не прочь были побродить с бредешном по песчаному дну. Даже купцы, что селились неподалеку на Гостиной горе, частенько выходили с фонарями к воде для того, чтобы острогами побить бестолковых сазанов.
Но самыми большими охотниками до рыбы и белужьего мяса были сыромятники, чьи слободы находились на крутом берегу Яузы.
Вот кто ведал про все рыбные места!
Мастеровые никогда не прельщались даже желтобрюхими и огромными, словно бревна, щуками. Сыромятники предпочитали ловить рыбу благородную, хрящевую, чтобы не плеваться по сторонам мелкими косточками, а готовить для жарехи огромные куски, распиливая хребет белуги двуручной пилой. От белужьего отвара идет такой дух, что басманники, чьи слободы находятся по соседству, не скрывая хитрую искру в глазах, напрашивались на угощение.
Порой казалось, что для сыромятников рыбная ловля куда более важный промысел, чем основное ремесло, даже лодок у них было поболее, чем в любой иной слободе. А когда они все разом становились на воду, вооружившись сетями, сачками и баграми, могло показаться, что сыромятники брали реку Яузу в гибельный полон. Так и двигалась флотилия к самому устью, где река намыла такую глубину, что пряталась там не только царская рыба, но и водяные о двух головах.
Все сыромятники походили один на другого: широкой кости, с большущими ладонями. Они вытаскивали сети, полные рыбы, с той яростью, как будто это была недубленая кожа и нужно еще разок постараться, чтобы она сделалась мягкой, как индийский шелк. Мужики запускали огромные ручищи в кишащую рыбой сеть для того, чтобы с особой бережливостью выложить рыбины на дно стругов.
Забава сыромятников была еще и огромной прибавкой к государеву жалованью, и вырученные на торге деньги они по справедливости делили между всеми домами.
За последние два года сыромятники настолько пообвыклись в Яузе и в Москве-реке, что прогоняли с воды всякую артель, посмевшую позариться на рыбные места. Ребята они были дружные, все до одного крепкие и умели мять не только кожу, но и бока, а потому противостоять им не могла ни одна из слобод. А если рыбалили мужички из прочих сел, то всегда тайком от сыромятников или в те дни, когда государь загружал мастеровых спешной работой.
На кого не распространялись запреты сыромятников, так это на чернецов монастыря Ильи-пророка, которые рыбалили где хотели и могли отстоять свое право бить белугу даже с топорами в руках.
В этом монастыре принимали постриг бывшие ратники, ушедшие с государевой службы по недужности, а они умели обращаться с оружием.
Ни одна из сторон не встречала другую, и сыромятники посматривали на чернецов, впрочем, как и монахи на мастеровых, только через весы отловленной рыбы и ревниво следили за успехом соперничающей артели. Завидки брали сыромятников, когда монахи, нагрузив осетриной до краев бортов струги, тяжело двигались к крутому берегу. Без особой радости и чернецы провожали взглядами лодчонки сыромятников, полные рыбы, едва ли не считая, что белорыбицу уволокли с их обеденного стола.
И те, и другие кликали на супротивников многие несчастья: желали в неводе мелкой плотвы, отсутствия всякой поклевки и рваных сетей и понемногу, тайком, гадили друг другу – гвоздями дырявили днища лодок, спутывали сети.
А когда в Яузе утопло зараз двое монахов, сыромятники посчитали, что их проклятия дошли до ушей нечистого. Видно, приглянулись чернецы какой-нибудь простоволосой русалке, заговорила она монахов ласковыми речами и увлекла за собой в пучину.
Так и сгинули чернецы без погребения.
Но уже на следующий день опрокинулся струг с пятью мастеровыми, и на глазах у всей слободы какая- то неизвестная сила в мгновение ока затянула несчастных на глинистое дно.
Монахи, прослышав о беде, выходили на берег с крестами и иконами, божьей карой пытались запугать неведомую стихию, что утащила за пятки рыбаков; они кадили благовониями и слаженно тянули песнопения, но хватка у чудища была такой, что на песчаный берег оно не пожелало выбросить даже сапоги усопших.
Сыромятники и монахи, преодолев взаимное недоверие и неприязнь, объединились в единую артель, стали искать утопленников. Они умело перегораживали сетями реку, крючьями тралили дно, но, кроме богатого улова, не выловили ничего.
Не бывало такого в Яузе, чтобы утопло зараз семеро душ, а покойников не отыскать. И очень скоро вся Москва начала говорить о нечистой силе, которая облюбовала устье Яузы.
Сыромятники решили покинуть Яузу и рыбалить где-нибудь на Москве-реке, а монахи настелили плоты, заставили их свечами, укрепили впереди иконку и пустили по течению, чтобы вытравить со дна злобный дух.
Чернецы наложили на себя епитимью, отказавшись от вина, постились по несколько дней кряду и дали обет, что не выйдут к Яузе с сетями до тех пор, пока из темного омута не сумеют выволочить на свет божий последнюю чертовщину.
Так и продолжали бы сыромятники рыбалить на Москве-реке, а монахи пускать по воде горящие плоты, если бы не ветхий схимник, который вспомнил о том, что лет восемьдесят тому назад устье Яузы обжил огромный сом, который ударом хвоста переворачивал десятиметровые струги и заглатывал зараз по два отрока.
Видно, вернулся старый разбойник в привычные места, вот и балует, как хочет.
Старец вспомнил о том, что выловить сома оказалось невозможным. Рыба была неподъемной и рвала сети с легкостью остроугольного камня, а когда рыбаки стали вплетать в снасти металлическую проволоку – рыба без труда справлялась и с ней. Сети рвались с той лихостью, с какой гнилая кожа трещит под руками скорняка. Сом наводил такой страх, что к воде боялись приближаться, но хуже всего было то, что он выплывал на косу и, устроившись на песчаном дне, выставлял на солнце свою широкую чешуйчатую спину, внушая всякому, кто его случайно видел, почти животный ужас. Сом напоминал дракона, который терпеливо дожидался ежедневной трапезы. Вот сейчас данники приволокут к берегу красивую девушку, и сом-рыба, ухватив красавицу за подол, уволочет ее на глубину, чтобы полакомиться девичьим мясом.
От сома-разбойника помогла избавиться смекалка. Все слободское население – мужики, бабы, – вооружившись трещотками и колотушками, вышли к устью Яузы и создали такой невообразимый шум, что заставили обитателей речного дна колыхнуться разом и выплеснуть на галдящую толпу неприветливую холодную волну.
Сом тоже иной раз показывался на поверхности, словно хотел взглянуть на смельчаков, рискнувших потревожить его покой, и стремительно уходил в мутную глубину, заприметив на берегах мужиков с трещотками.
