– Ну что вы, господа, мне просто повезло несколько больше, чем вам.
Херувимов сник, плечи опустились. Он, словно обгоревшая свеча, оплыл и потерял первоначальные формы.
– Не смею вас больше задерживать, – глядя мимо Родионова, с трудом выдавил он из себя.
– И это все? – изобразил на своем лице крайнее удивление проклятый вор.
– А что вы еще хотите? – убито произнес Херувимов.
– Ну, хотя бы извиниться за причиненные нам неудобства, – заметил ему Родионов.
– Прошу прощения за причиненные вам с супругой неудобства, – деревянно выдавил надворный советник.
– Ну что вы, не стоит извинений, – благосклонно улыбнулся Родионов, не скрывая явной насмешки в голосе. – Мы понимаем, что у вас просто такая служба. Верно, дорогая?
– Конечно, – доброжелательно произнесла его не менее наглая супруга, – мы и не думали на вас сердиться.
– Благодарю вас, – из последних сил постарался быть вежливым Херувимов. – Вы можете быть свободны. И, пожалуйста, отпустите, – он обернулся к своим помощникам и кивнул в сторону Мамая, – этого... господина.
Уши надворного советника были красными, как спелые помидоры, а щеки просто горели огнем. Конфуз был совершенно неописуемым...
Старший следователь Казанской Губернской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем товарищ Херувимов поежился и почувствовал, как его щеки начинают гореть. Он потер их ладонями, однако они продолжали наливаться алым, а память настойчиво прокручивала картинки прошлого, как аппарат синематографического театра...
А потом был разнос у обер-полицмейстера, от коего Херувимов вышел с видом покойника, которого вдруг заставили почему-то добираться до места последнего пристанища своим ходом. Несмотря на то что день стоял солнечный и для августа месяца весьма жаркий, Херувимова бил озноб, а небо вместо голубого и веселого казалось серым и унылым.
А потом исправляющий обязанности московского полицмейстера пристав Тверской части надворный советник Херувимов, так и не ставший уже никогда коллежским советником, был принужден написать прошение об отставке, и в номере восьмом «Вестника полиции» за 24 февраля 1910 года появился следующий приказ по полиции:
Старший следователь Казанской Губернской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем товарищ Херувимов оторвался от окна и усмехнулся. Все его жизненные неудачи, лишения и метаморфозы начались с этого Родионова. И теперь судьба подкинула ему случай поквитаться с ним сполна. Пусть не лично, а через его жену, если арестованной является именно она. Впрочем, он почти не сомневался, что так оно и обстояло в действительности. Иначе не могло и быть. Ведь есть же в жизни хоть какая-то справедливость!
Херувимов подошел к столу, взял с него колокольчик и дважды тренькнул в него. Дверь через несколько мгновений приоткрылась, и в комнату просунулась кудлатая голова красноармейца-латыша с заспанными глазами.
– Слушаю фас, тофарищ старший слетофатель.
– Елизавета Петровна Родионова, – бросил старший следователь Губернской Чрезвычайной комиссии. – Арестованную, принятую ночью от начальника милиции Савинского. Привести ко мне. Живо!
Глава 14. СГРУЖАЕМ ЗОЛОТО!
– Мама родная, – тихо произнес адъюнкт-химик и первым шагнул в блиндированное хранилище. – Пресвятая дева Мария Богородица, спаси мя и сохрани...
– Да-а, – восторженно протянул электрический мастер, и у него изо рта выпала на пол горящая папироса.
Мамай часто-часто моргал, Яким беспрестанно глотал слюну, а Серега не мог унять дрожь в коленках – это Серега-то, который не единожды попадал в такие передряги, из коих мало кто смог бы выйти живым. А он ничего, выкарабкивался. Одна из сторон его души припечаталась к полу и продолжала лежать недвижимо, истекая кровью, отдаваясь дьяволу, без какой бы то ни было возможности подняться.
– Поглядели? – нетерпеливо спросил Савелий, поглядывая на часы, большая стрелка которых приближалась к четырем. – Теперь за работу.
– Что берем в первую очередь, Савелий Николаевич? – весело спросил несостоявшийся профессор.
– Сначала мешки с монетами, – приказал Родионов. – Потом полосы и ящики со слитками.
Он обернулся к Якиму:
– Во дворе банка стоит локомотив с вагонами. Сходи, проверь, все ли ладно.
Сторож, коему надлежало охранять поезд, благополучно спал, как говорится, без задних ног. Да и чего, собственно, охранять этот паровоз с вагонами? Кому придет в голову его угонять? Да и куда, ежели железнодорожная ветка не закончена и никуда не ведет?
Поэтому, отставив в сторону старенькую берданку, пожилой уже человек, раскинув в стороны руки, лежал на кушетке в сторожке на спине и видел уже второй сон. Первый был про его соседа-полицианта, коему в девятьсот двенадцатом оторвало бомбой обе ноги. Он вместе с двумя еще такими служилыми верхами сопровождал вице-губернатора в его загородный дом на Сибирском тракте, и возле железнодорожного переезда с ними поравнялась легковая бричка с единственным седоком в поддевке и новом картузе. И нет чтобы полицианту обратить внимание на этого седока! Так ведь в этот самый момент, как его бричка поравнялась с каретой вице-губернатора, их превосходительство о чем-то спросил сопровождающего его полицейского. Тот не расслышал, подъехал ближе, и в этот-то момент малый в поддевке и картузе бросил завернутую в тряпицу бомбу. Рвануло, как опосля рассказывали сторожу, словно все силы ада вырвались наружу. Дым столбом, карета – в щепки, у вице-губернатора пять мелких ранений и вырванная осколком бомбы щека. Его возница был контужен и отлетел от кареты метров на пять-шесть, а у соседа-полицианта обеих ног как не бывало. Лошадь под ним, конечно же, убило, осколками порвав брюхо, да так сильно, что все кишки бедного животного вывалились наружу.
Ужас! Страсти-то какие, не приведи господь!
Словом, не понравился сторожу первый сон, и он решил смотреть второй, оказавшийся благостным и приятным.
На сей раз ему снилась Феврония Вонифатьевна, кухарка господ Елдыриных, столбовых дворян. А это вам не комар чихнул! У таких знаменательных господ и челядь под стать! Одни их имена чего только стоили: горничная Епихария (что правда, то правда: харя у Епихарии была еще та и походила на лицо чучела из сермяги, коих ставили в своих огородах городские мещане для отпугивания ворон и прочей птичьей сволочи); конюх Феостирикт, коего еще никто из дворовых не видел никогда трезвым; мажордом Гервасий Еварестович, которого в шутку господин отставной прапорщик Викторин Елдырин звал Хер Васий; дворовый Евстохий, зовомый их благородием отставным прапорщиком Елдыриным не иначе, как Евсто..., в общем, добавляя в самом конце уж очень срамное слово.
Словом, у столь благородных и невыразимо знаменательных дворян прислуга была столь же знаменательна.
А что была за женщина Феврония Вонифатьевна! Мечта! Сладкая конфекта! Одни только ее выдающиеся достоинства тянули не менее чем пудика на четыре, не говоря уж об остатных телесах. И познакомился банковский сторож с сей выдающейся своими частями тела женщиной тоже весьма замечательно.
