По всему было видно, что и ее вопрос был решен Его Императорским Высочеством Михаилом Николаевичем с положительным результатом.
– Пять минут, – тихонько сказал секретарю великий князь и скрылся за дверьми. Долгоруков, подошедший было к двери и остановленный секретарем, успел заметить, что лоб и лысина Михаила Николаевича сплошь покрыты крупными каплями пота. Верно, старушенция Филиппузина крепко его достала своими жалобами и перечислением всех своих старческих болячек, являющихся, по ее мнению, весомыми аргументами к тому, чтобы исполнить ее просьбу, и теперь Михаилу Николаевичу требовался хоть и кратковременный – пять минут, – но отдых.
По прошествии ровно пяти минут секретарь раскрыл перед Всеволодом Аркадьевичем двери апартаментов:
– Прошу вас.
Сева вошел. Тубус, который он держал в левой руке, завел за спину, чтобы Михаил Николаевич покуда его не увидел. Великий князь сидел за столом и пил сельтерскую воду. Подняв голову и взглянув на нового посетителя, воскликнул:
– Вы?!
– Я, Ваше Императорское Высочество, – ответил Всеволод Аркадьевич, как бы констатируя сей непреложный факт.
– Ну вы и… фрукт, – только и произнес Михаил Николаевич, во все глаза глядя на Севу, имеющего наглость заявиться к нему как ни в чем не бывало. И это после того, как он выудил у него двести пятьдесят тысяч за фальшивую картину!
– Я хотел бы, Ваше Императорские Высочество, принести мои глубочайшие извинения за инцидент, случившийся в Нижнем Новгороде, – потупил взгляд Долгоруков. – Поверьте: в том, что моя картина тоже оказалась подделкой, нет никакой моей вины. Совершенно, – добавил Сева. – Это обстоятельство и для меня явилось крайней неожиданностью.
– И что мне до ваших извинений? – произнес великий князь. – Вы думаете, я в них нуждаюсь?
– Я думаю, вы нуждаетесь в другом, – с некоторым пафосом промолвил Всеволод Аркадьевич и достал из-за спины тубус.
Увидев в руке Севы тубус, Михаил Николаевич на мгновение остолбенел.
Ему, конечно, приходилось встречать в жизни всяких нехороших людей. Но столь наглого и нахального гражданина, как этот Долгоруков, великому князю видывать еще не приходилось…
– Я поражен… – только и смог промолвить Михаил Николаевич.
– Чем? – живенько так произнес Сева и обезоруживающе улыбнулся.
Это было уже не нахальство. Это был верх наглости. Сейчас этот Долгоруков, надо полагать, предложит
– Тем, что… вы сейчас собираетесь мне предложить, – не сразу ответил великий князь. На его лбу и лысине снова выступили капельки пота.
– О да, вы, несомненно, будете поражены тем, что я собираюсь вам предложить, – радостно произнес Сева. – И, заметьте, совершенно безвозмездно. Дабы загладить тот инцидент, что произошел в Нижнем Новгороде. А собираюсь я вам предложить…
– Портрет Карла Пятого, – закончил за Долгорукова Михаил Николаевич. – На сей раз
Всеволод Аркадьевич с восхищением посмотрел на великого князя:
– Поражен, просто поражен вашей проницательностью, Ваше Императорское Высочество. Как вы верно изволили заметить, я намерен предложить вам настоящий портрет Карла V, написанный великим мастером живописи Тицианом Вечеллио. Оригинал, так сказать. Поверьте, отыскать его было весьма непросто…
– Ага, – с огромной долей сарказма произнес Михаил Николаевич. – Оригинал!
– Ага, – улыбнулся Долгоруков.
– Хорошо, давайте его сюда, – сказал великий князь, дабы поскорее завершить визит наглого посетителя, более похожий на некий дивертисмент, театральную вариацию, нежели на официальный прием. Этот напористый Долгоруков почти полностью лишил его сил, даже более, чем старуха Филиппузина.
– Слушаюсь, Ваше Императорское Высочество, – сказал Сева и достал из тубуса картину. Великий князь принял ее и, не глядя, положив на рабочий стол, кивком дал понять, что аудиенция закончена.
– Благодарю вас, Ваше Императорское Высочество, – поклонился Великому князю Долгоруков и, круто развернувшись, вышел из апартаментов. На его верхней губе и висках можно было наблюдать частые бисеринки пота.
Взгляд великого князя Михаила Николаевича упал на картину после окончания визитов. Когда последний посетитель, рассыпаясь в благодарностях и желая многие лета ему и всему царствующему дому, вышел, великий князь, отдуваясь, рухнул в свое кресло.
Он сначала мельком посмотрел на картину. Затем что-то привлекло его взор, и он более пристально посмотрел на портрет великого мастера. И, как это часто бывает, когда видишь что-либо по-настоящему великое и значимое, по его рукам и спине побежали мурашки.
«Не может быть!» – такая была его мысль, первой пришедшая в голову. Второй была мысль: «А вдруг?»
Его давний приятель Андриевский, ректор Императорского Санкт-Петербургского университета, когда Михаил Николаевич попросил зайти к нему, констатировал, что, несомненно, лицезреет оригинал.
– Ты уверен? – перейдя в волнении на «ты», что было совершенно не свойственно великому князю, спросил Михаил Николаевич.
– Уверен, – ответил Андриевский.
Но потом, не желая, видимо, брать на себя столь большую моральную ответственность (он знал, что сия картина – подарок Ее Высочеству великой княгине Ольге Федоровне), профессор добавил, что, конечно, более точное и обоснованное определение картине могут дать специалисты-эксперты.
Комиссия – та самая, что признала картину, которую продал Долгоруков великому князю в Нижнем Новгороде, фальшивой – долго делала всяческие анализы холста, грунта и краски, а также стиля и методов, коими писалось произведение. В конечном итоге комиссия вынесла заключение, подписанное всеми ее членами без исключения, что «представленное на рассмотрение членов экспертной комиссии художественное полотно является произведением великого мастера живописи Тициана Вечеллио и, несомненно, представляет огромную художественную и историческую ценность».
Великий князь Михаил Николаевич облегченно вздохнул и поместил картину в свой кабинетный тайник, – с тем, что когда наступит день ангела его дражайшей супруги, великой княгини Ольги Федоровны, он подарит картину ей.
А Сева Долгоруков вернулся в Казань, к своим товарищам, и в день своего приезда получил телеграмму от подполковника Степана Яковлевича Голубовского, товарища начальника Отделения по охранению общественной безопасности и порядка Третьего делопроизводства Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи. В телеграмме было всего два слова:
пока свободен
Сева показал телеграмму своим друзьям.
Огонь-Догановский почесал в затылке: ему не понравилось слово «пока», ибо в сем коротком тексте телеграммы можно было узреть некоторую угрозу. Мол, свободен ты, Сева, пока, то есть на время, но мы за тобой наблюдаем, и как только ты свершишь какую-либо ошибку, это «пока» – кончится. Давыдовский на текст телеграммы не отреагировал никак. По крайней мере, ни разочарования, ни удовольствия он не выказал никакого. Африканыч вздохнул облегченно, а Ленчик и вовсе чувствовал себя героем дня. Ведь на заключительном этапе всего этого дела с картиной ему была отведена центральная роль.
Два последующих дня команда Севы не собиралась в его особняке на Старогоршечной, и каждый из нее занимался всяк своими делами. Африканыч, похоже, загулял у себя с Амалией фон Зюдофф, потому как на третий день, когда все собрались у Всеволода Аркадьевича, выглядел совершенно обессиленным и истощенным. Похоже, он полностью излил свои жизненные силы этой курносой девице.
Поговорили о том, о сем. О погоде, которая нынче «какая-то не такая». О Казани, которая суть хоть и город губернский и некогда столица всемогущего ханства, да «все не то». Не Санкт-Петербург и не Москва. А затем Сева, заговорщицки оглядев своих друзей, произнес то, что все от него подспудно ожидали:
