с насиженных мест, летело нам навстречу и пропадало где-то далеко за спиной, должно быть, замирая все в той же позе, как только мы пропадали из вида. Я следила за их полетом, и тревога сжимала мне сердце.
Тревога стала вдруг нарастать, как снежный ком, и я пыталась понять почему, но тяжелая от недосыпания голова и волнение за Пауля долго не давали мне собраться с мыслями и сконцентрировать внимание. А когда поняла, повернулась к водителю:
— Послушайте, мне же нужно на улицу 1905 года, а мы едем по Ленинградскому шоссе совершенно в другую сторону!..
Рот водителя искривила уродливая ухмылка. И в этот момент, цепенея от ужаса, я услышала голос за спиной — тот же самый, что и по телефону:
— Действительно!
И внезапно увидела, что кольцо на моей правой руке как-то странно мигает, так же, как позавчера в клубе. И поздно — слишком поздно! — поняла, что это значит. Я хотела обернуться, но не смогла — тот, кто сидел сзади, плотно прижал к моему лицу кусок влажной ткани. Я судорожно задергалась, пытаясь освободиться, но силы были слишком не равны.
Густой, липкий, приторный запах неприятно защекотал мне горло… Мне послышался шум аплодисментов. А потом упал занавес, и наступила тишина…
Глава 27
ГРЕХИ МИРА
— Идиоты, олухи, тупицы!
— Тихо, тихо, Себастьян, не сходи с ума… Что на тебя нашло, ты же всегда такой…
— Да, я всегда такой спокойный, уравновешенный, уверенный в себе кретин! Нас выманили, ты понимаешь это?! Нас выманили из дома, а ее увезли! Ты запомнил номер машины?
— Я… я не смотрел.
И я тоже. Ну не идиоты ли мы с тобой после этого?
Себастьян сел, точнее, упал на диван и несколько секунд сидел молча, прикрыв глаза. Потом снова вскочил и, делая огромные шаги, принялся метаться по комнате, словно лев по клетке. Сидящий на стуле Даниель наблюдал за ним, нервно грызя — очевидно, за неимением карандаша — черенок чайной ложки.
— Что бесит меня больше всего — так это бессилие! — продолжал Себастьян. — Бессилие! О, какое прекрасное наказание за мою гордыню! Тот, кто наказал меня, знает в этом толк! Я думал — это просто ссылка! Но нет! Я каждую секунду, каждый миг чувствую свое ничтожество, свою слабость. Я больше ничего не могу, ни на что не способен, кроме жалких цирковых трюков. Я просто клоун! И это после всего, что я мог раньше…
— Перестань, Себастьян. Ты сам сказал мне недавно — только бог всеведущ. И только он всемогущ. Нужно быть очень близко к нему, чтобы пользоваться крохами его всемогущества и всеведения. А мы с тобой — среди людей. Людям тоже дано немало, просто надо уметь этим пользоваться. Перестань жалеть себя.
— В том-то все и дело, что жалею я не себя! Я жалею бедолагу Быстрова! Я жалею этого парня, Пауля! Я жалею Марину, с которой бог знает что сделают, пока я, кретин, буду тыкаться во все стороны, как слепой котенок!
— Себастьян, — Даниель поднялся со стула, — мы уже потеряли несколько минут. Не будем умножать потерянное время. Надо позвонить Захарову и собрать как можно больше людей. Пора устроить охоту на Сашурина. А тебе я могу сказать только одно — ты не можешь отвечать за все, Себастьян. Ты не можешь взять на себя все грехи мира. Ты не бог.
Глава 28
ПРИЯТНО ГОВОРИТЬ С УМНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ
Мучительная, раздирающая на части головная боль. Никогда не страдала от похмелья. Интересно, похоже ли на него мое нынешнее состояние? Мысли путаются, веки не желают подниматься, а правая рука не знает, что творит левая, потому что вообще не в курсе, что та существует. Медленно, как будто со скрипом, в больную голову вползают воспоминания…
…Я распахнула глаза и села, ощущая прибавившуюся ко всем прочим приятным признакам жизни сильную тошноту… И обнаружила себя в просторной комнате, по стенам которой скользили тени от ветвей росшего под окном дерева, мешавших солнцу проникать внутрь. Когда листья на дереве распустятся, здесь и днем будет полумрак.
Оказалось, что я сижу в глубоком кресле, а руки забыли о существовании друг друга по той простой причине, что связаны и сильно затекли.
В комнате, помимо кресла, в котором я находилась, стояли еще два дивана, этажерка с книгами, шкаф из темного дерева, несколько плетеных стульев и парочка журнальных столов. Справа от меня располагался арочный проем без двери, закрытый шторкой из вертикальных гирлянд, выполненных в виде макраме из плетеных шариков и цилиндров. Типичный интерьер обеспеченного жилья. Впрочем, жилья без прошлого — без фотографий, без картин, безо всяких любопытных безделушек, следов нетрадиционных увлечений, воспоминаний о путешествиях, подарков от товарищей по духу. Впрочем, кто знает, может быть, этот интерьер просто еще слишком нов — уж очень сильно впечатление необжитости, производимое комнатой.
— Доброе утро, — услышала я.
На диване возле окна сидел человек в светлых брюках и голубой рубашке с расстегнутым воротом. Коротко стриженные темные волосы, темные усы, серые широко расставленные глаза. Нос коротковат, губы тонковаты. Незнакомое лицо. И не очень приятное. Слишком жесткий взгляд. И картавое «р». Голос из телефонной трубки, назначивший мне встречу на улице 1905 года.
— Доброе утро, — ответила я, хотя ни самочувствие, ни обстоятельства, ни собеседник ничего доброго мне не сулили. И после минутного молчания, во время которого мы, не таясь, рассматривали друг друга, добавила: — Господин Сашурин, если не ошибаюсь?
Человек на диване удивленно поднял брови:
— А вы осведомленнее, чем я думал. Да, моя фамилия Сашурин.
Легко признался. Видимо, плохи дела мои, раз от меня не считают нужным таиться. Значит, я не смогу ничего и никому рассказать.
Эти мысли не слишком меня ободрили, но я постаралась отогнать их подальше. В конце концов, пока я жива, а дальше всякое может случиться.
— Зачем же столько хлопот, господин Сашурин? Зачем травить меня эфиром, везти куда-то… Не проще ли было ударить меня покрепче по голове, отобрать книгу и обрести наконец долгожданный покой?
Вы не так уж глупы, — изучая мое лицо, ухмыльнулся Сашурин. Комплимент показался мне сомнительным, но я промолчала. — Наверное, вы очень гордитесь своей догадливостью, но, уверяю вас, эта гордость пройдет, как только вы поймете, в какое положение поставили себя, а главное — своих друзей.
Последние слова я не очень хорошо поняла. О какой гордости и о какой догадливости может идти речь, если я не только, как дура, позволила выманить себя из квартиры Себастьяна, никого не предупредив, но и села в первую попавшуюся машину, ни на секунду не задумавшись? Это же надо быть такой идиоткой! И книга — книга теперь у них! А нам с Паулем свернут шеи, как цыплятам. От бессильной злости — и на себя, и на Сашурина — мне захотелось зареветь, но я давно поняла одну вещь: реветь следует только в том
