Сам он не стыдился задаваться «детским» вопросом: «Можно ли вообще с одного раза (ну с двух, трех) постигнуть гениальное художественное произведение? Книгу? Картину? Симфонию?.. Перед тобой, скажем, 600 страниц гениальной книги. Прочитать их можно, не отрываясь, за день-два. А постичь? Постичь книгу, которая выстрадана жизнью, писалась годами, за каждую строчку которой, за слово каждое уплачено тем, что вообще не поддается никакому подсчету? Постичь за день-два самое таинственное, великое, пророческое явление природы – гений? Постичь его открытия, прозрения? Так не бывает. Так не может быть. Если бы так было, весь мир давным-давно был бы уже совсем другим и вся история шла бы иначе…»
Лишь к началу 70-х Юрий Карякин созрел и закончил наконец свое исследование «Самообман Раскольникова». Эту работу нельзя было отнести к сугубо литературоведческому жанру. Скорее, это были вольные размышления, откровенная исповедь человека, прозревшего в постижении «чужого опыта», нашей «ближней» истории и современной действительности. В качестве эпиграфа автор предпослал слова Достоевского: «Самопознание – это хромое наше место, наша потребность». Он пытался развеять ложный пафос тезиса: «Достоевский – наш современник», убеждая всех, что «нам еще нужно стать его современниками. Нам нужно еще дорасти до него. Достоевский, как и Гойя, чувствовал угрозу реальной смерти человечества. Они сами заболели этой мыслью о смерти, но тем не менее не потеряли последнюю надежду на спасение…»
Сосланный-таки на учительские хлеба по хотению и велению секретаря Московского горкома партии Шапошниковой Карякин всех уверял, как он счастлив «преподавать» Достоевского в средней школе. Но именно там он понял, что без «пушкинской прививки» подростку подходить к произведениям Федора Михайловича смертельно опасно. 15-летний сын его друга, залпом прочитав всего Достоевского, повесился в шкафу. После случившегося Юрий Федорович, помимо уроков по «Преступлению и наказанию», организовал специальный курс для старшеклассников по Пушкину. Рассказывал им о лицее, разбирал по полочкам «Моцарта и Сальери». Потом эти «учительские конспекты» легли в основу цикла телепередач Карякина, а журнал «Юность» решился-таки опубликовать документальное повествование Карякина «Лицей, который не кончается…» с изумительными иллюстрациями юной художницы Нади Рушевой.
У него был свой метод работы, подвижнический – кропотливый поиск в кладовых культуры тех вечных истин, которые особенно необходимы для сегодняшнего дня. А постигнув, безжалостно вбить их в наши глухие, черствые души и ленивые мозги. Он скромничал: «Никакой я не литературовед. Я очень профессиональный читатель…» Человек бесконечно увлеченный, Юрий Федорович, занимаясь пушкинским лицеем, совершал маленькие, но важные открытия, реанимируя гибнущие в пыли архивов персонажи, факты, и вознаграждал ими тех, кто был заинтересован, умел слушать и поражаться вместе с рассказчиком. Владимир Высоцкий умел и слушать, и поражаться.
– … В сентябре 1825 года Александр Горчаков (князь, франт), «первый ученик», самый «аполитичный» из лицеистов, будущий канцлер России, встречается с опальным Пушкиным в селе Лианозово. А 15 декабря того же года он ранним утром приехал к Пущину, привез ему заграничный паспорт и принялся уговаривать бежать, – течет рассказ Карякина с интонациями незримого свидетеля событий, одного из легендарных лицеистов, заглянувшего на огонек. – Пущин отказывается, решив разделить судьбу своих товарищей, впоследствии проведя в тюрьме и на каторге 31 год… И еще долго искры лицейского культа дружбы, товарищества согревали души молодых людей. А 19 октября 1927 года последние лицеисты, собравшиеся на свою традиционную встречу, были арестованы… как члены «контрреволюционной организации». Так Царскосельский лицей, этот куцый островок свободомыслия, стал пепелищем…
Вспоминая о своих встречах и беседах с Высоцким, Юрий Федорович признавал: «Я говорил больше, он задавал очень сильные вопросы. Спецификой его восприятия являлась невероятная впитываемость. Он был, если позволено так сказать, в ы п ы т ч и к. Внутри него как бы помещался постоянно работающий духовный магнитофон, который всё записывал. При этом Володю отмечала поразительная интеллигентность, состоявшая в том, что он подчеркнуто и, конечно, без унижения какого бы то ни было всегда давал тебе какой-то сигнал о том, что ты, мол, старше, а я – младше, и соответственно, я веду себя так, а ты – иначе. Он как бы поднимал собеседника, провоцировал на монолог, а сам все это время что-то внутренне записывал, записывал, записывал…»
Не знаю, но вполне может быть, что именно под влиянием карякинских рассказов в канун Дня лицея – 19 октября 1977 года – Высоцкий, прихватив Всеволода Абдулова, махнул в Питер, чтобы подышать воздухом пушкинской alma mater.
Когда на Таганке готовился спектакль по мотивам «Преступления и наказания», Карякин с Высоцким работали как соавторы. На первых репетициях у актера ничего не получалось. По замыслу создателей спектакля в своей дуэли Раскольников и Свидригайлов должны были быть вопиюще неравноправными. Дескать, что делать льву с котенком? «А вначале, – видел Юрий Федорович, – Саша Трофимов, игравший Раскольникова, настолько вошел в роль, что просто забивал Володю. Мы сидели в темном зале, я что-то вякал о философском смысле дуэли… а у них ничего не получалось. И вдруг Любимов вскочил со своего кресла и разъяренно закричал на Высоцкого: «Да не слушай ты этого Карякина с этой его там философией! Ты представь себе, что это не Раскольников – мерзавец из Министерства культуры не пускает тебя в Париж!» Я настолько… обалдел от такого гениального кощунства, что замолк. Но в предчувствии чего-то. И вот тут произошло… «Сейчас, – сказал он, – сейчас-сейчас, Юрий Петрович». Походил-походил. И вдруг началось… Структура спектакля была схожа с планетарной системой, в центре которой помещался Раскольников, а вокруг него уже вращалось все остальное. Что бы ни происходило на сцене – все шло с оглядкой на него. А тут вдруг у нас на глазах началось крушение прежнего миропорядка, и все закрутилось вокруг Володи. Произошел слом планетарной системы, и минуту-две все, как завороженные, смотрели на это, потом Саша – могучий Саша, лев! – почти детским голосом промяукал: «Я так не могу, Юрий Петрович…» И мы хором все завопили: «Да так и надо!»
Вероятно, именно тогда и было решено вернуть спектаклю классическое название «Преступление и наказание» взамен предлагаемого ранее – «Родион Романович Раскольников».
Для Высоцкого стала ясна основная идея: Свидригайлов – это постаревший Раскольников. Ведь Достоевский в дневнике записал, что Свидригайлов должен выглядеть как привидение, явление с того света. Алла Демидова замечала: «Я вижу, как он уныло бродит за кулисами во время этого спектакля, слоняется молчаливо из угла в угол тяжелой, чуть шаркающей походкой (так не похоже на прежнего Высоцкого!), в длинном сером бархатном халате, почти таком же, как у его Галилея; только теперь в этой уставшей фигуре – горечь, созерцательность, спокойствие и мудрость – то, чего так недоставало в раннем Галилее…»
Однако в ходе репетиций продолжались сбои. Однажды Карякин заметил, как вздернулся Высоцкий, стоило Любимову сделать ему замечание за то, что он вложил в уста Свидригайлова фразу, которая хотя в романе и была, но в карякинском сценарии отсутствовала:
– Эту фразу вымарать, и все. Вы все время прибавляете себе по фразе, по две, по три, а они, в общем, ничего не меняют. Без моего разрешения в текст больше ничего не вставляйте. Сегодня уже играли на восемь минут больше… Всё, господа актеры свободны. До завтра.
После репетиции Высоцкий с Карякиным махнули куда-то в Опалиху, на дачу к приятелю Владимира. Даже за рулем «Мерседеса», внимательно следя за ночной трассой, Высоцкий все никак не мог угомониться, то и дело возвращаясь к Достоевскому, своей роли, придиркам и козням своенравного «шефа»: «Представляешь, зная, как я к этому отношусь, готовит параллельно второго Свидригайлова – Дыховичного. Ванька тут ни при чем, конечно, я на него обиды не таю, он человек подневольный… Как, впрочем, и я… Все мы – исполнители чужой воли. Драматурга, режиссера, начальства, Господа Бога…»
А потом, кося по-свидригайловски веселым и зловещим оком, повернул разговор в другую сторону:
– Юр, мы вот сколько с тобой пытались сравнивать такие понятия, как авторство и исполнительское мастерство. Вот Станислав Рихтер – творец или исполнитель? Конечно, гений. Ведь ноты для всех одинаковы, их местами не переставишь, но ведь сразу можно отличить, где Рихтер, а где солист областной филармонии, верно? Или взять критиков, литературоведов. Ты не в счет, твой «Самообман» другого рода. Но остальные-то паразитируют на литературе, на кино, на театре. Писатель без критика проживет, только критик без писателя никак, верно?..
Карякин с ним и соглашался, и нет: «У критиков, литературоведов есть две тенденции, далеко не всегда сознаваемые: быть нескромным конферансье представляемого художника или пытаться быть
