Сочувствовали Сергею: «Тебе ведь теперь ничего не дадут делать – ни дышать, ни снимать!» Параджанов досадливо отмахивался:
– Вы – трусы! Ничего не понимаете! Я счастлив, что именно на моей премьере произошла подобная акция!
На стене его комнаты в золотой рамке, украшенной павлиньим пером и засушенными незабудками, висело полное комплиментов письмо Федерико Феллини, начинавшееся обращением: «Мой дорогой Серж!..» Рядом красовалось письмо Анджея Вайды, который с почтением писал: «Уважаемый коллега и Учитель!» У изголовья кровати горел каретный фонарь. На потолке вниз дном свешивался изящный золоченый стул, на котором была видна медная табличка – «Из гарнитура Его Императорского Величества Николая II». У стены возвышались шкаф ХVIII века и комод из карельской березы с латунными деталями в Павловском стиле… В квартире Параджанова почетным гостям полагалось сидеть на старинной скамье, которую хозяин привез из какого-то костела.
Во время съемок «Теней» купил у гуцулов несколько хороших икон на стекле. Потом сдал их в украинский Музей изобразительного искусства. У него была кровать из черного металла с большими дужками, по его словам, кровать Наполеона. Как уже говорилось, с книгами у него были особые отношения. В киевской квартире их было всего две – довоенное издание «Мойдодыра» и «Кентавр» на английском языке с дарственной надписью автора – Джона Апдайка.
Когда в доме Параджанова собирались друзья, начиналось невообразимое пижонство. Голос хозяина слышался то из одной, то из другой комнаты, то из кухни – он носился как угорелый и сильно возбуждался, радуясь огромному количеству зрителей. Острил, провозглашал тосты, придумывал на ходу театрализованные дивертисменты. Одаривал друзей. Понравившейся женщине мог вручить ворох изысканных кружевных салфеток или старинный национальный грузинский костюм. Одному приятелю подарил кованый чугунный подсвечник, якобы некогда принадлежавший Богдану Хмельницкому. Позже, правда, выяснялось, что подсвечник был позаимствован из реквизита одноименного фильма Игоря Савченко.
Параджанов собирал всевозможные старинные сосуды из металла. Разбирался в фарфоре, ювелирных изделиях. У него был перстень с сапфиром редкой красоты. Он говорил, что это подарок католикоса всех армян Вазгена I. Носил он и перстень с уникальным желтым бриллиантом. Для каждой антикварной вещи создавал миф: «Это кубок Потоцкого, это блюдо Браницких»… На антиквариате он зарабатывал. В те годы в киевских скупках было много старинной мебели, Сергей, будучи ее знатоком, водил клиентов по магазинам. Специально для таких покупок в Киев прилетали богатые грузины. Подпольные цеховики-миллионеры платили Параджанову хорошие комиссионные за профессиональные советы по подбору гарнитуров. Жены подпольных миллионеров консультировались: «Серго, какие диагнозы?» – имея в виду перспективы очередного приобретения. Параджанов рассказывал с воодушевлением очередную легенду о поисках шкафа ХVI века. Все верили каждому его слову.
Тут же отирались и стукачи. Одних все знали в лицо, о других догадывались. Сергей никого не гнал, всех привечал. Обхаживал дворника, участкового. Когда они приходили, он обязательно давал что-нибудь с собой: «На вот, детям передашь».
После демарша на премьере «Теней…» Василя Стуса изгнали из аспирантуры, Вячеслава Чорновола – из газеты. А Иван Дзюба засел за фундаментальный труд «Интернационализм или русификация?». По Украине уже катился девятый вал репрессий против «буржуазных националистов». Самым элементарным наказанием для непослушных было изъятие из официальной культуры. После ареста Стуса Сергей Параджанов единственный из мира кино подписал коллективное письмо протеста.
Он любил играть с огнем, вспоминали друзья. Ерничал, шутливо издевался. Его также обвиняли в национализме, поскольку он не считал нужным дублировать с украинского языка на русский свои «Тени». Хотя по своей тбилисской природе Параджанов был убежденным космополитом. Он улыбался и говорил, что ему остается снять немой фильм, который не потребует дубляжа.
Но был ли он диссидентом? Да нет. Но только где и какой именно знак препинания здесь поставить?
Параджанов был инакомыслящим, иноходцем, но только не в политике, а в искусстве. Иногда его высказывания шокировали: «Знаешь, я больше коммунист, чем наши чиновники. Зря они не пускают меня за границу. Я бы там выступал и пропагандировал советский образ жизни лучше косноязычных и примитивных партийных чинуш».
Вскоре после триумфа «Теней» Параджанов начал работу над новым фильмом – «Киевские фрески». Киевский литератор Павел Загребельный рассказывал, что режиссерский сценарий уместился на 5–6 страничках. Параджанов считал, что ни к чему время тратить и бумагу портить, если все равно эти листочки полетят под стол, а снимать он будет так, как хочет. Председатель Госкомитета по кинематографии Иванов якобы попросил Загребельного: «Помоги Сергею Иосифовичу, разбавь текст, доведи хотя бы до 40 страниц». Загребельному предложение пришлось как нельзя кстати – трудов – тьфу, на неделю, а лишняя копейка в кармане не помешает. Сценарий утвердили, но фильм снять все равно не дали, хотя пробы были замечательными. Поговаривали, что Параджанов умудрился перед началом съемок обматерить какого-то крупного киноначальника. Хотя мат в производственном процессе – атрибут настолько естественный, что подобная версия представляется неправдоподобной. Сам же художник считал, что ему поставили в вину химерное и мистически-субъективное отношение к событиям Великой Отечественной войны. Он понимал, что в Украине ему работать больше не позволят. Как заметил один из его коллег, Украина Параджанова из себя грубо вычищала, как пьяная баба-повитуха.
Он был homo ludens – человек играющий. Причем в опасные игры. Одна из таких игр могла бы закончиться для Параджанова крупными неприятностями. Мимо его дома, расположенного в центре города, непременно проходили первомайская и ноябрьская демонстрации. Многоэтажку, естественно, празднично украшали. В тот раз на стену дома повесили портрет товарища Брежнева. Сергей Иосифович вырезал один глаз генеральному секретарю, устроился на подоконнике на стуле и через отверстие стал наблюдать за шествием. Демонстранты (наиболее внимательные и смешливые) бурно реагировали на «оживший» глаз брежневского портрета. Реакция людей из милиции и КГБ, следивших за соблюдением порядка, была понятной – они ворвались в квартиру охальника и потребовали прекратить издевательства.
– Да я не издеваюсь ни над кем, – оправдывался изумленный режиссер, – просто смотрю на парад трудящихся глазами Леонида Ильича Брежнева.
Подводя итоги украинского периода своей биографии, Сергей Иосифович говорил: «Нет ни одного талантливого режиссера, всех уничтожили. Масса, чернь страшны по своей природе. Хуторянство, трусость, алчность, зависть – в характере украинцев, они правят целым народом. Униженные и оскорбленные в течение веков, и тем не менее жрут друг друга с аппетитом. Все, что есть сегодня в Украине, будет и через 100 лет, и через 300. Ничего не изменится, всегда так будет, пока есть что делить и распределять. В империи мертвецов по-другому быть не может…»
Но в самом Киеве он оставался. Вокруг Параджанова вращались, как планеты вокруг Солнца, самые разные люди. Банальных людей вокруг Параджанова я не видела, признавалась актриса Алла Демидова, он их попросту не замечал. А главный идеолог украинского ЦК партии Федор Овчаренко неоднократно требовал от Параджанова: «Закрой свой салон!» Но это было невозможно. Здесь Сергей Бондарчук и Андрей Тарковский читали Параджанову отрывки из своих сценариев, молодые киевские поэты – неопубликованные стихи. Художники тащили в дом картины. В те годы побывать в Киеве и не зайти к Параджанову считалось почти неприличным…
Побывав в Москве в Театре на Таганке, Сергей Иосифович стал поклонником любимовского коллектива. На стене кабинета Юрия Петровича он оставил свой автограф: «Любимов – гений. Мое пророчество неизбежно». Эту надпись в оконном проеме хозяин кабинета скромно прикрывал шторой. Актеры Таганки, и прежде всего Владимир Высоцкий, стали для него братьями по крови. Любимов же признавался, что хотел бы обвешать свои стены кадрами из фильмов Параджанова, каждый из которых законченная картина.
«В старинном Тбилиси мы празднуем наше бракосочетание, состоявшееся в Москве, – рассказывала Марина Влади. —…Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Пол устлан разноцветными фруктами. Записка в два слова приколота к роскошной старинной шали, брошенной на постель: «Сергей Параджанов». Сережа, которого мы оба нежно любим, придумал для нас эту сюрреалистическую постановку. Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем, обессиленные, и я тут же засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали…»
