Желая припереть меня к стенке, Кахо не стеснялась в словах. Да, действительно, аранжировки достались мне даром. И композитор Тэруо Хикари даёт мне уроки вокала бесплатно. Но любовная связь тут вовсе ни при чём. Между людьми могут существовать и иные отношения, например духовная близость. Впрочем, объяснять такие сложные вещи теперешней Кахо бесполезно — она всё равно не поймёт.
Изо всех сил стараясь приглушить в себе неприязнь к распоясавшейся Кахо, я говорила с ней спокойным тоном, но слёзы досады против воли катились по моему бесстрастному лицу.
— Хорошо, предположим, всё, о чём ты говоришь, — правда. Но тебе-то самой не стыдно снимать копию с нот, которые, как ты с презрением утверждаешь, достались мне нечестным путём?
— Уж кому-кому, а не тебе меня упрекать! — огрызнулась Кахо.
— Да и вообще, зачем тебе мои ноты? Ведь я пою только энка. Ну, получишь ты эти аранжировки, а дальше-то что?
— С энка легче найти работу. В оздоровительных центрах джазовой певице делать нечего. Эти песенки мне нужны только для заработка, а джазом я буду заниматься параллельно. Настоящее искусство должно оставаться свободным от всякой меркантильности. А чтобы петь энка, мне вполне достаточно твоих копий.
— Но ведь это — надругательство над музыкой!
— Какое ещё надругательство? Я же говорила: ради джаза мне умереть не жалко. Что, скажешь, не говорила?
— Это — твоё дело. Можешь хоть удавиться со своим джазом. Но зачем же превращать энка в орудие для достижения корыстных целей?
— Ты уж извини, Ринка, но меня с души воротит от твоих энка.
— Скажите, пожалуйста! А вот для меня в музыке не существует нелюбимых жанров. Есть только отдельные нелюбимые произведения. И вообще, Кахо, знаешь, кто ты такая? Жалкая зелёная гусеница! Слабаки вроде тебя не способны сохранить свою человеческую суть. Всё, с меня довольно. Я не желаю тебя больше знать. Нашей дружбе конец!
«Как-то это по-детски прозвучало: 'Нашей дружбе конец!' — подумала я. — Похоже, мои благие намерения потерпели крах».
Выставив Кахо вон, я изо всех сил захлопнула за ней дверь.
— Жадина! — прокричала она мне с лестничной площадки и, цокая каблуками, рванулась по ступеням вверх.
Я прислонилась к двери и закрыла глаза. Мне было грустно.
А ведь я считала её своей подругой, единомышленницей.
Кахо изменилась. Стала типичной вымогательницей. Всё-то она норовит получить даром — ноты, уроки, пятое, десятое. Только и знает, что клянчить: познакомь меня с тем-то, уступи мне то-то, заплати за меня, дай, дай, дай. Противно!
Куда же подевалась прежняя гордячка, которая не пожелала принять от меня милостыню и с вызовом вернула протянутую ей купюру, высморкавшись в неё? Человек — хрупкое существо, его легко сломать. Вот и Кахо, та, какой она была в день нашего знакомства, сломалась. От прежней Кахо осталась одна лишь видимость, повадками же она напоминает свинью. Хрю-хрю, чем бы тут у вас поживиться? Не найдётся ли какой халявы? Я тоже хочу! Хрю-хрю. Вот так она и тычется пятачком в землю, выискивая, что бы ещё урвать. Не человек, а пылесос какой-то. Ещё одно уродливое порождение нашей среды. Гомо свинтус.
Я невольно хихикнула, радуясь точности найденного определения. Милая Хрюшка, ты — из породы слабаков. Такие, как ты, неспособны бороться за осуществление своей мечты. Сгинь! Мне противно на тебя смотреть.
Ну вот, и сегодня всё то же!
Борьба между мечтой и хлебом насущным.
Нотные знаки можно написать лишь на чистом листе бумаги.
Убить в себе подлинную, человеческую суть невозможно.
Куда я еду?
Меня носит и носит по морю, не ведающему приливов, и я не могу прибиться к берегу.
И набрать ракушек тоже не могу.
Я качаюсь на волнах подобно медузе…
Как хорошо спится, когда едешь в автобусе! Но на душе у меня всё ещё тяжело от вчерашней ссоры с Кахо.
— Праздник осенних листьев… — мечтательно произносит моя соседка, и улыбка озаряет её лицо.
Эта совсем ещё юная девушка подвизается на поприще энка, и её короткая стрижка не слишком вяжется с этим амплуа, но личико у неё симпатичное, почти как у фотомодели, так что в целом смотрится она весьма эффектно. Особенно хорош изящный, правильной формы носик. Для меня, вечно комплексующей по поводу своего приплюснутого носа, это — большое достоинство, и я украдкой любуюсь её профилем.
Как видно, поймав на себе мой взгляд, девочка прыскает, и я поспешно отвожу глаза.
— Что тебя так рассмешило?
— Так ведь странно: вы всю дорогу спите.
Её зовут Сиоми Гэнкайнада. Несмотря на свои шестнадцать лет, она уже вошла в мир эстрады. С детства участвовала в конкурсах самодеятельности, неизменно завоёвывая призовые места. Настоящего профессионального дебюта у неё пока ещё не было; по замыслу её матери (в прошлом — певицы), для начала она должна поездить по стране с концертами. Выступления Сиоми пользуются успехом благодаря искренней, простодушной манере исполнения.
Мы едем в Одзэ на осенний фестиваль, который будет проходить под открытым небом на специально сооружённой по этому случаю сцене. Гвоздём программы будет Сиоми, ну а все остальные — я, Хироси Юмэкава, артисты-двойники и труппа театра обезьян, состоящая из руководителя-дрессировщика и пятерых «артистов», — образуем, так сказать, вспомогательный состав.
— Ринка-сан, вы такая хорошая, — простодушно замечает Сиоми и хихикает. Я понимаю, что она имеет в виду. В одном автобусе с нами едут и наши старшие товарищи, и начальство: импресарио, эстрадные агенты и т. д. Стараясь соблюсти дистанцию, каждый чувствует себя скованно.
— Вы уже проснулись? — спрашивает меня Хирата, директор агентства «Цурукамэ». С баночкой горячего чая он втискивается на сидение между мной и Хироси Юмэкавой. — Эх, приятно в кои веки расслабиться…
Хирату как будто подменили. Прежде он не снисходил до того, чтобы выслушать меня, а теперь вдруг стал необычайно любезен. Причиной этой перемены послужила открытка, которую я ни с того ни с сего решила послать ему из Нагой, где выступала с концертами на горячих источниках. «Надеюсь, — писала я, — Вы здоровы и всё у Вас благополучно. Собственно, я уверена, что так оно и есть, поскольку на днях разговаривала с Вами по телефону. А здесь уже деревья понемногу окрашиваются в осенние тона… Прошу Вас за обилием дел не забывать о себе». Короче, самое, что ни на есть банальное письмецо.
Но Хирата признался, что до сих пор ни разу ни от кого из своих подопечных ничего подобного не получал.
Люди меняются.
Точно так же, как в зависимости от времени года меняется природа — горы, деревья, ветер. Даже на высохшем голом пне с приходом весны появляются свежие молодые побеги.
«Без сомнения, — мысленно шептала я, — такие же благотворные перемены произойдут и с Кахо, и она из свинтуса превратится в прежнюю отчаянную и открытую девушку».
За окном мелькали алые, будто охваченные пламенем кроны деревьев. Даже горы, и те сплошь покрыты осенним багрянцем. Какая могучая жизненная энергия заключена в природе! Любуясь окрестным пейзажем, я по-прежнему размышляла о Кахо. «Пусть она станет прежней», — твердила я про себя, как твердят слова молитвы. Но, если быть до конца честной, в то же время я думала: «Сейчас мне не до того, чтобы тебе помогать. Ты уж как-нибудь попробуй справиться сама».
А я в молодые годы был очень даже симпатичным парнем, — проговорил Хирата со смущённой улыбкой и, вынув из записной книжки старую фотографию, протянул мне. На снимке был запечатлён
