Всю ненависть, накопленную за многие дни вынужденных унижений, вкладывала она в свои слова. Ганс слушал, глупо разинув рот от неожиданности и страха.
— Не надо так шутить, Наташа!
— Грязная фашистская свинья, — продолжала Наташа, — как ты мог подумать, что я влюбилась в тебя? Что есть в тебе человеческого? Надутый индюк! Бандит с большой дороги, пакостный и трусливый, как ощипанная ворона!
Шварц понял, что это уже не шутки. Стрелять она не посмеет — за дверью автоматчики. Необходимо как-то успокоить её, выиграть время, а потом… Надутого индюка и ощипанную ворону он ей не простит, какая бы раскрасавица она ни была!
— Что с вами? — вкрадчиво, нежно спросил он.
— Объясняюсь в любви, вы ведь ждали этого.
Шварц не мог отвести взгляда от дула пистолета.
— Наташа, вас обидела моя грубость. Это была неудачная солдатская шутка. Извините меня и давайте всё сделаем, как вы хотите. Желание женщины, да ещё такой, как вы, для меня закон! Конечно, я был неправ.
Он потянулся дрожащей рукой к графину, зазвенел стакан, громко булькнула вода.
Наташа плохо слушала лепет Ганса, и его красноречие пропало даром. Отступать ей было некуда: живой майор Шварц означал её смерть, но и мёртвый он почти не оставлял ей шансов на спасение: два автоматчика, два полицая — многовато! Но всё-таки мёртвый Шварц был лучше.
— Я люблю тебя, Наташа, — с дрожью в голосе сказал он.
— Я советский человек, мы — смертельные враги, — жёстко сказала Наташа, — и наши личные отношения не имеют никакого значения! Кроме того, в этих отношениях вы насквозь пропитаны ложью и гадостью.
Ганс растерялся. Он понял, что последние слова Наташи были его приговором. С трудом он оторвал взгляд от дула пистолета и посмотрел в лицо Наташи. Глаза её были бездонными, беспощадными. Что ты думал раньше, Ганс? Как пренебрежительно-невнимателен был по отношению к Наташе! И как глубоко прав Демель!
— Боже мой, — прошептал Шварц. — Наташа, милая моя! Обещаю тебе, мы поженимся.
Он ещё на что-то надеялся. Не верил, что перед ним была не его простодушная, преданная ему, готовая на всё ради него Наташа. Он умолял, просил, и ему казалось, что он говорит правду… Себя он, кажется, убедил, но её…
— Ничтожество!
— Я клянусь честью…
— Честь? — удивлённо спросила она.
— Я готов… — промолвил он, но, увидев что-то новое в её глазах, остановился. Пауза была короткой. В следующее мгновение майор Шварц, убедившись окончательно, что пощады от Наташи не будет, закричал громко и истерично:
— Ко мне, быстро!
Призыв его относился к солдатам. Он потонул в грохоте выстрела. Наташа выстрелила Гансу в лицо.
Бравый завоеватель, майор непобедимой германской армии, военный комендант города Лесное свалился на пол медленно и мягко.
Дверь в комнату из коридора быстро отворилась, и на пороге возник немецкий солдат с автоматом.
Не раздумывая, Наташа выстрелила в упор, и солдат по инерции упал грудью на стол. Зазвенели бьющиеся бутылки, рюмки, тарелки.
У Наташи пересохло во рту, мысли бежали быстрые и ясные: «Ещё солдат и полицаи, надежды на спасение практически нет!»
Что-то дрогнуло у неё внутри, и толчок этот сообщился рукам. Но это была не слабость. Наташа ещё крепче сжала рукоятку пистолета.
В наполненную пороховым дымом комнату ворвался второй солдат и, ничего не видя толком, не понимая, что происходит, послал слепую очередь вперёд…
Наташа почувствовала сильный толчок в предплечье правой руки. Превозмогая боль, она нажала на спусковой крючок парабеллума.
Солдат падал, не выпуская из рук автомата, и тот плевал пулями, пока не кончились патроны в магазине.
На стене покачивалась золочёная массивная рама, чудом удержавшись на одном гвозде.
Тупо-оловянная физиономия фюрера, до неузнаваемости изрешечённая автоматными пулями, строго взирала на царивший в комнате беспорядок.
В отряде
В землянку, где обосновались девчата, собралась молодёжь.
Сашок мучает баян, пытается извлечь из него звуки. А баян мучает музыканта: мехи пропускают воздух, голоса запали и поют, ревут, пищат самостоятельно, без остановки. С музыкальной частью явно не клеится.
Тихон тоже здесь. Сидит напротив Тани и не сводит с неё глаз.
— Брось, — обратилась к Сашку Тося, молодая, краснощёкая фельдшерица, — ничего не выйдет из твоей сипелки. Расскажи лучше что-нибудь, да посмешнее.
Тихон чувствует себя немного обиженным. Что может рассказать Сашок, у него во время разговора каша во рту стынет.
— Пусть Тихон, это он мастак, — ответил Сашок и, положив баян на стол, снял у него боковую крышку, начал искать неисправности — хлопать молоточками-лопаточками.
— Тиш, ну давай, — умильно промолвил Воронин.
— Да ну вас! — лениво отозвался Тихон.
— Тиша, расскажи про медведя, — попросила Таня.
Тихон вздрогнул, глаза стали круглыми, щёки заалели.
— Я тебе уже рассказывал, — радостно произнёс он.
— И что? Пусть и другие послушают.
Сашок продолжал колдовать над баяном: подсовывает щепочки, намертво заклинивает испорченные планки, попискивает голосами. Но его работа рассказу не помеха.
Тихон, как заправский артист-комик, спрашивает:
— Все слышали, как Воронин самолично просил рассказать про него?
— Ничего я не просил, — улыбаясь во весь рот, сказал Воронин.
— У меня свидетели.
— У меня — тоже! Это Таня просила рассказать про медведя.
— А ты?
— А по мне — ври, что хочешь, лишь бы смешно было.
— Хорошо, но только врать я не умею и не буду. Расскажу я вам быль из охотницкой жизни.
— Охотник! — с сомнением сказал Воронин.
— Между прочим, выпады твои не к делу. Я, можно сказать, с самого детства ружья из рук не выпускал. И было у меня в то время старое тульское ружьё, двуствольное и какого-то громадного калибра. Всем оно было хорошо, это ружьё, но был у него один серьёзный дефект — в самый ответственный момент осечку давало. Иду раз по лесу, посвистываю. Петро, конечно, рядом бежит.
— Хвостом повиливает, — не отрываясь от баяна, вставил Сашок.
Все дружно рассмеялись.
Тихон недовольно посмотрел на непрошеного помощника и продолжал как ни в чём не бывало:
