вторых, к тому времени, как дети всё же появлялись, их родители, как правило, уже владели наиболее продуктивными способами передачи им своего жизненного опыта. Благодаря всему вышеозначенному эльфы Гил-Менельнора быстро поняли, что воевать вредно, и куда лучше бесконечная жизнь, полная новых открытий и плодотворного труда рука об руку с товарищами. Их цивилизация достигла небывалых высот, однако в итоге её постигла та же участь, что и нашу. Гил-Менельнор был разрушен, и страшный катаклизм выдавил его вовне.
— Почему? — удивился я.
— Разум всегда бросает вызов року, — загадочно ответил Фёдор. — И неизменно терпит поражение. На наше счастье, человеческая цивилизация пришла в упадок на более ранней стадии, чем гил-менельнорская. Мы не успели дорасти до уровня эльфов и начать проводить те эксперименты, которые их погубили. Нас спасло, что мы вечно воюем, вечно делим мир, и ничему не можем научиться, потому что слишком мало для этого живём. Однако теперь у нас с эльфами один путь: мы должны стать их друзьями и младшими братьями. Пусть эльфы отстраивают мир, новый и прекрасный, не допускающий повторения ошибок прошлого, а мы, по мере сил, будем им помогать. Надо смирить гордыню и признать: они выше нас. Это не фашизм. Это просто факт.
— Хорошо, — протянул я. — Но интересно: как получилось, что они стали бессмертными? Насколько я знаю, эволюция больше не создавала существ, которые бы не старели. Мне казалось, такое вообще невозможно.
— Ничего физически невозможного в нестареющем организме нет, — отвечал Фёдор. — Более того: куда сложнее создать стареющий организм, чем нестареющий. Раньше считалось, что старость, вследствие закона возрастания энтропии, наступает по мере деления клеток, из-за потери информации в новых ДНК. Такой эффект действительно наблюдается. При делении клеток нить ДНК постепенно укорачивается, её концы не копируются. Однако если б всё было так просто, мы с тобой никогда бы не родились. Клетки зародышей, из которых мы образовались, делились бы, делились, и на некотором цикле деления, называемом лимитом Хейфлика, от генетической информации в них ничего бы не осталось. Но мы как-то существуем. Почему? — А дело в том, что наш организм вырабатывает несколько ферментов, которые удлиняют недореплицирующиеся концы ДНК. Да, информация при делении теряется — но ферменты эти тут же восполняют потери. Почему же тогда мы стареем? — А стареем мы потому, что со временем волшебные ферменты перестают вырабатываться. Но почему они это происходит? — Срабатывает специальный механизм, снижающий по достижении нами определённого возраста выработку необходимых ферментов. Получается, все живые существа на Земле, за исключением эльфов и некоторых примитивных организмов, вроде гидр, несут в себе бомбу замедленного действия. Биологи считают, что это необходимо для эволюции. У нестареющих живые существ должен быть очень длинный период репродукции — в противном случае они расплодятся сверх всякой меры, исчерпают ресурсы своего ареала обитания и вымрут. С другой стороны, если живые существа медленно размножаются, то они и эволюционируют медленно, а значит, при резком изменении окружающей среды, например, при похолодании, они не успеют приспособиться и опять-таки вымрут. Почему же тогда перестали стареть эльфы? — Ответ прост: телам разумных существ не нужно быстро эволюционировать, поскольку к изменениям среды они приспосабливаются не на биологическом уровне, а благодаря творениям своего интеллекта. Так что разумные существа приняли облик, наиболее соответствующий их образу жизни. Бессмертие появилось оттуда же, откуда возник спинной плавник у дельфинов или длинная шея у жирафов. Но даже бессмертие ничто по сравнению с главным отличием эльфов от нас. Бессмертие помогает эльфам лишь косвенно. Решающий же фактор ускоренного развития цивилизации — это уровень взаимопонимания и взаимодействия составляющих цивилизацию индивидуумов. Иначе говоря, добродетель. Чем лучше мы понимаем друг друга, чем больше мы друг другу помогаем, тем выгоднее всем нам. Людям, чтобы понять эту простую истину, требуются долгие, долгие годы, и лишь немногие из нас приходят в конце концов к добродетели. Нам невероятно трудно осознать, что добродетель — это залог выживания; что честность, милосердие, мудрость, любовь, — это не игрушки, придуманные от безделья, но необходимое условие сохранения и развития жизни. А эльфам ничего такого осознавать не требуется. Добродетель заложена в них на генетическом уровне. Сотни поколений их обитали в такой среде, в которой нельзя было быть плохим. Если не станешь честным, милосердным, мудрым, если не научишься любить, — умрёшь. И теперь эти качества стали дифференциальным признаком, отличающим людей от эльфов. Эльфы, — повторил Фёдор, — существа, единственные в своём роде; они лучше нас и несут миру лишь благо. И ты совершил великое дело, когда спас Вельду от смерти. Каждому эльфу уготована собственная, особая судьба, и много великих дел предстоит им свершить. Ты же — ты должен запомнить главное: если плохо обращаться с Вельдой, она умрёт намного раньше срока. Но при надлежащем уходе она станет цветком, который не завянет никогда.
Мы бы поговорили ещё, но Фёдор вдруг вспомнил о времени и, сославшись на необходимость
На чердаке было темно и тесно: до балок, поддерживавших крышу, едва ли было полтора метра. Лунный свет проникал через единственное крохотное окошко, выходившее на задний двор. Пол был устлан сухим сеном.
— Надеюсь, здесь не водятся пауки... — пробормотал я, раскатывая плащ и сгребая под него сено, чтоб мягче спалось.
— Нет, — ответила из темноты Вельда, — здесь вожусь я.
Пугая меня, она зашуршала сеном, так что я на минуту забыл, кто она такая и откуда она пришла, — и рассмеялся. А потом пожелал ей спокойной ночи, улёгся на живот и, подперев подбородок ладонями, стал глядеть в окно.
В эту ночь я не был таким усталым, как вчера, и сомнения принялись грызть меня с удесятерённой силой. Привиделись Катя и Антон.
Как мог оставить я их одних теперь, когда им предстояли серьёзные испытания? Как получилось, что я покинул убежище, когда оно стало для меня по-настоящему родным домом? Какие-то нити, связывавшие меня с товарищами, натянулись в эту ночь до предела, и стало ясно: коль скоро я пойду с Вельдой дальше, они или порвутся, не выдержав напряжения, или пересилят мою волю и притянут обратно, на заброшенный цветочный склад, потерявшийся среди старых гаражей и деревьев.
Так ли боюсь я убивать, чтобы стремглав бежать от войны? Так ли невозможно мне удержаться в клане, чтобы я добровольно, раньше, чем нагрянет рок, покидал его? Я сомневался. Даже больше: я был уверен, что в клане остаться можно, и что это было необходимо, что в любом кодексе чести, при любом понимании дружбы мой уход попадал в разряд проступков, намного более страшных, нежели поджог небоскрёба.
И ради чего покинул я только-только обретённый дом? Чтобы вечно идти рядом с Вельдой? Но мы же не призраки. Нам надо что-то есть, где-то греться. Откуда мы возьмём пищу и тепло, если у нас не хватило средств даже расплатиться с барменом Эдвардом за элементарную услугу?
Понимала ли Вельда, что с нами происходит? Или, быть может, она, ни о чём не думая, просто бежала как можно дальше от перекопанной поляны, утыканной мёртвыми головами, — от места, которое преследовало её в кошмарах? Точно ли не сошла она с ума?
Я принял решение завтра с утра поговорить с Вельдой и приложить все усилия к тому, чтобы вернуться в клан, пока у нас не закончились силы и пища, пока не ударили холода. В этом разговоре мне необходимо будет узнать о ней хоть что-то конкретное: что она думает, что она собирается делать...
Я стал размышлять, как начну с нею завтра говорить, какие приведу доводы, какие подберу слова, чтобы не задеть её, не трогать её раны. Я был уверен, что смогу её переубедить, но вдруг представил, какие события за этим последуют. А последуют они вот какие: мы вернёмся в убежище через четыре дня разлуки, после всех этих проводов, слёз прощания, переживаний, да вдобавок как бы говоря: «Вы можете жить без нас, а мы без вас не можем, нам нужна ваша помощь, ваш кров, и наш путь закончился, едва мы столкнулись с первыми трудностями». И таким мне это показалось жалким и позорным, что я враз перехотел
