Переговоры шли трудно. Аденауэр требовал сначала отпустить военнопленных, а потом уже договариваться обо всем остальном. Он утверждал, что в советских лагерях все еще держат сто с лишним тысяч немцев. Булганин уверял, что военнопленных давно отпустили, а остались около десяти тысяч военных преступников, которые отбывают наказание в соответствии с приговорами, вынесенными судом.
Во время переговоров Хрущев взорвался:
— Я прежде увижу вас в аду, чем соглашусь с вами по этому вопросу!
Аденауэр реагировал немедленно:
— Если вы увидите меня в аду, то лишь потому, что первым туда попадете.
Переговоры едва не сорвались.
Хрущев, вспоминает участвовавший в переговорах дипломат Ростислав Сергеев, прервал Булганина:
— Николай, дай я скажу.
И сказал:
— Если наши уважаемые партнеры не подготовлены сейчас вести переговоры и достигнуть соглашения по вопросу установления дипломатических, торговых, а также культурных отношений, если они хотят подождать, я считаю, что можно подождать. Нам не дует.
Никита Сергеевич привстал и выразительно похлопал себя по нижней части спины. Возникла немая сцена. Жест перевода не требовал. В официальный текст вместо слов «Нам не дует» было записано: «Нам ветер в лицо не дует».
Конрад Аденауэр собрался уезжать. Но формула договоренности все же нашлась. Решили за это выпить.
«Я заметил, что мне наливает один официант, а Булганину — другой, — рассказывал Аденауэр. — Когда же официант Булганина взял и бокал Хрущева, я его остановил, взял у него бутылку и сказал: «А ну- ка, покажите мне ее!» Бокалы были зеленого цвета, бутылки тоже зеленые, и нельзя было разглядеть, что они содержат. Я исследовал содержимое и обнаружил, что в бутылке вода.
— Уважаемые господа! — воскликнул я. — Это нечестная игра! Вы пьете воду, а мне даете вино. Либо мы все трое пьем воду, либо все пьем вино.
Мы тогда много пили, не опасаясь последствий. Отправляясь на встречу с русскими, каждый член делегации глотал оливковое масло из консервных банок с сардинами».
Вечером 10 сентября немецкую делегацию повезли в Большой театр на балет «Ромео и Джульетта». Во время антракта пригласили к столу в Бетховенском зале. Аденауэр предложил поздравить статс- секретаря ведомства федерального канцлера Ханса Глобке с днем рождения. Хрущев присоединился к поздравлениям. Никиту Сергеевича не предупредили, что Глобке — военный преступник, в Третьем рейхе он участвовал в разработке расового законодательства. Со временем это станет известным, и тогда советская пропаганда будет обвинять Аденауэра, что он собрал вокруг себя бывших нацистов.
Когда по ходу спектакля Монтекки и Капулетти молились вместе, Конрад Аденауэр встал и протянул обе руки Николаю Александровичу Булганину. Они пожали друг другу руки. В зале раздались аплодисменты.
Советский Союз и Западная Германия установили дипломатические и торговые отношения. Зная, что в Восточном Берлине обеспокоены этими переговорами, Москва подробно информировала членов политбюро ЦК СЕПГ о разговорах с западными немцами. Ульбрихт не одобрял установление дипломатических отношений с Западной Германией, но это был очень прагматический шаг Хрущева.
Немецкие пленные вернулись домой. Выглядели они неважно. Прямо на вокзале от имени правительства ФРГ им раздавали новую одежду и часы. Встречать пленных приехал канцлер Аденауэр.
— Мы не успокоимся, пока последний заключенный не вернется на родину! — обещал Конрад Аденауэр. — И еще раз: добро пожаловать на немецкую родину!
Западногерманская кинохроника показывала, как президент ФРГ вручает большой крест за заслуги врачу, попавшему в плен под Сталинградом.
«Доктор Оттмар Коллар, — говорил диктор, — был выпущен на свободу еще в 1949 году, но по своей воле остался в Советском Союзе, чтобы самоотверженно помогать своим товарищам и заботиться о них».
Создание бундесвера воспринималось в Советском Союзе как первый шаг к новой германской агрессии, хотя в Бонне доказывали, что бундесвер строится на иных принципах, что это вооруженные силы демократического государства. Более того, руководители ФРГ хотели сразу же поставить немецкую национальную армию под общеевропейское или натовское командование, что они считали верной гарантией от возрождения германского милитаризма.
— Среди немецкой молодежи, — рассказывал первый министр обороны ФРГ Теодор Бланк, — ощущается отвращение к жестким прусским формам военной службы. Дух казарменной муштры развеян в ужасах тотальной войны.
12 ноября 1955 года первое подразделение бундесвера в составе ста одного добровольца получило воинские документы из рук министра обороны Бланка. Этот день стал днем создания армии ФРГ. Бланк напутствовал офицеров новой армии:
— Повышение боеготовности, чтобы обеспечить безопасность страны, — вот в чем заключается смысл военной службы.
Отношения между Бонном и Москвой оставались крайне неприязненными.
27 августа 1959 года Аденауэр ответил Хрущеву на довольно жесткое письмо:
«Вы пишете, что в немецком народе господствует реваншизм, что даже в моем правительстве есть реваншисты, Вы заходите так далеко, господин премьер-министр, что намекаете на то, что и я, возможно, также реваншист.
Нет, господин премьер-министр, здесь Вы глубоко заблуждаетесь, и здесь я не узнаю Вашего реализма и способности видеть то, что есть на самом деле, качеств, которыми Вы обычно обладаете в высшей степени.
Я не реваншист и никогда им не был. В моем правительстве нет ни одного реваншиста, и я бы никогда не потерпел министра, являющегося реваншистом. Что касается немецкого народа… Может быть, и надеется кто-то, кто мечтает о Гитлере и реванше. Но это очень немногие люди, которые не обладают никакой властью…»
Первым послом в ФРГ в январе 1956 года отправили заместителя министра иностранных дел Валериана Зорина. Через полгода он попросился в Москву. Ему пошли навстречу и отозвали. Вместо него осенью 1956 года в Бонн назначили бывшего посла из Австрии Андрея Андреевича Смирнова. Ему принадлежит знаменитая фраза:
— В чем разница между двумя столицами? Штраус в Вене — это вальс, Штраус в Бонне означает марш.
Советский посол имел в виду известного баварского политика Франца Йозефа Штрауса, придерживавшегося правоконсервативных взглядов и назначенного министром обороны ФРГ. Обладатель бочкообразной фигуры и прически ежиком, он был любимым персонажем карикатуристов — и советских, и немецких.
Канцлер Аденауэр не без юмора описывал, как к нему явился советский посол, чтобы передать очередную порцию недовольства в связи с милитаризацией Федеративной Республики. Андрей Смирнов заговорил о том, что Москва обеспокоена разговорами западно-германских генералов о продолжении традиций немецкой армии. Аденауэр ответил, что ему такие высказывания немецких генералов неизвестны. Но он, напротив, помнит свой визит в Москву и выстроенный при встрече почетный караул.
— Выправка советских солдат и их подчеркнуто чеканный строевой шаг, по-моему, были вполне в духе прусской и царской традиций, — ехидно заметил канцлер. — Вот такого рода традиции как раз и не культивируются в бундесвере.
«Советские руководители, с которыми я встречался, — вспоминал Конрад Аденауэр, — твердо верили, что капитализм обречен на гибель и что русский коммунизм добьется мирового господства. Хрущев снова и снова пытался разъяснить мне все это.
