И тот вел диалог.
Брежнев переживал из-за того, что у него возникли проблемы с речью. После переговоров говорил Громыко:
— Андрей, по-моему, я сегодня плохо говорил…
Громыко был начеку и начинал успокаивать генерального:
— Нет, нет, Леонид. Все нормально. Все нормально… Тут ни убавить ни прибавить…
Посол Владимир Ступишин вспоминал, как в 1979 году в Москву приехал президент Франции Валери Жискар д’Эстэн. Зная брежневские пристрастия, привез ему в подарок два автомобиля типа «джип». На переговорах Брежнев зачитывал все по бумаге и периодически осведомлялся у своих соседей Косыгина и Громыко:
— Ну что, Алексей, хорошо я читаю?
— Хорошо, хорошо, Леонид Ильич.
— Ну что, Андрей, хорошо я читаю?
— Хорошо, очень хорошо, Леонид Ильич.
Только однажды Брежнев вдруг поднял голову и неожиданно сказал французскому президенту:
— Что мы с вами тут толчем воду в ступе? Говорим о разоружении. Так это одни слова, потому что не хотите вы никакого разоружения.
Валери Жискар д’Эстэн оторопел, но быстро нашелся, и переговоры вернулись в прежнее, размеренное русло.
Брежнев все больше полагался на своего министра. Когда посол в ФРГ Фалин, разговаривая с Брежневым, что-то предлагал, тот всегда спрашивал:
— А что думает Громыко?
Фалин говорил:
— Министр, разумеется, в курсе. Но министр не принимает к рассмотрению точек зрения, не совпадающих с его собственной.
На это Брежнев обыкновенно отвечал:
— Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.
«НЕ ПОЕДУ В ЯПОНИЮ!»
В апреле 1973 года Громыко был избран членом политбюро (вместе с министром обороны Андреем Антоновичем Гречко и председателем КГБ Юрием Владимировичем Андроповым). До избрания в политбюро Андрей Андреевич выступал в роли самого важного, но подсобного внешнеполитического работника. Теперь он постепенно становился чуть ли не единоличным творцом внешней политики.
Министр иностранных дел почувствовал себя почти непререкаемым авторитетом и был вполне доволен своей деятельностью. Выступая перед аппаратом министерства, он говорил:
— Смотрите, товарищи, не так давно мы были вынуждены прикидывать на политбюро, прежде чем предпринимать какой-либо внешнеполитический шаг, какова будет реакция США, что сделает Франция и так далее. Те времена закончились. Если мы считаем, что что-либо надо обязательно сделать в интересах Советского Союза, мы это делаем. Что бы они ни кричали, соотношение сил таково, что пошевелиться они больше уже не смеют. Мы стали действительно великой державой…
Во внешнеполитических делах последнее слово оставалось за Громыко. Он уступал, только если возражали военные. С министром обороны Гречко и сменившим его на этом посту Устиновым он не спорил. По словам академика Георгия Арбатова, Дмитрий Федорович Устинов был влиятельным, сильным человеком как по характеру (напористость, даже наглость со всеми, кто был ниже), так и в силу того, что за ним стоял военно-промышленный комплекс.
Громыко, сам человек напористый, перед ним почти панически робел. Он по-своему помогал Устинову, когда рассказывал о происках американского империализма. После Андрея Андреевича слово брал министр обороны и говорил, сколько ему еще нужно оружия, чтобы противостоять американцам. Военные хотели иметь столько же, сколько есть у США, плюс еще сколько-то, чтобы иметь возможность воевать сразу по всем азимутам. Это и подорвало страну.
В то же время Громыко желал хороших отношений с Соединенными Штатами, хотя и говорил своему сыну:
— Америка — это такая страна, где все время ждешь, что они еще выкинут, чтобы насолить нам и нашим союзникам.
Громыко помнил о том, что США и СССР во время войны были союзниками. То был звездный час отношений между двумя странами и его молодость. Громыко по-своему любил Америку, считал себя знатоком Америки. При этом полагал, что Запад может начать ядерную войну против Советского Союза и что этому надо помешать. Он был искренним сторонником политики ограничения и сокращения вооружений, мирного сосуществования. При нем появилась разрядка, правда, при нем же она и зачахла.
Борьба против гонки вооружений начиналась как чистой воды пропаганда, но со временем стала приносить пользу. А ведь первоначально дипломаты обслуживали потребности военных — пытались затормозить развитие тех видов оружия, которые были более совершенны у противника.
Уезжавшему в Вашингтон Добрынину позвонил Громыко:
— Слушайте, Анатолий Федорович, зайдите ко мне покалякать о вашей будущей работе.
Министр дал послу неожиданный совет:
— Я прошу вас иметь в виду, что у нас в политбюро нет постоянного единства взглядов и мнений по советско-американским отношениям. К сожалению, большинство моих коллег не знают Америку, не бывали там, не понимают, как функционирует американская политическая система. Соответственно, они склоняются — в силу самой атмосферы холодной войны — к конфронтационному мышлению и стремлению почти автоматически «дать отпор» американцам. Поэтому послу проще докладывать в Москву «сенсации» по поводу козней империалистов. Это легко усваивается, но серьезно мешает планомерной работе МИД. Смело и аргументированно поддерживайте все то, что могло бы вести нас к улучшению и развитию отношений. Надо исподволь закреплять мысль о том, что не только противоборство, но и сотрудничество в поисках договоренностей возможно и целесообразно…
Громыко интересовали только Соединенные Штаты, крупные европейские страны и Организация Объединенных Наций. Весь остальной мир для Громыко практически не существовал. Сердце не лежало к государствам третьего мира, он не считал их серьезными партнерами. В Индию его всего однажды заставили съездить. И то чуть не силком.
— Он считал, что третий мир — это одно беспокойство, — рассказывал Анатолий Добрынин. — Он сам мне это говорил.
Частично такая позиция объяснялась тем, что третьим миром и социалистическими странами занимался не МИД, а ЦК партии. И послами туда отправляли не дипломатов, а бывших партийных секретарей. Восток и арабский мир Громыко не интересовали, поэтому он отдал эти регионы на откуп Международному отделу ЦК, во главе которого многие годы стоял секретарь ЦК Борис Николаевич Пономарев — он начинал еще в Коминтерне. Зато министр не подпускал людей Пономарева к американским и европейским делам. Эта конкуренция усугублялась дурными отношениями между Пономаревым и Громыко. Один из бывших сотрудников Международного отдела ЦК рассказал такой эпизод. Пономарев зашел в комнату, где предстояли какие-то переговоры, увидел, что справа от председательского места лежит папка Громыко. Пономарев отодвинул ее и положил свою, чтобы самому сесть рядом с хозяином.
Анатолий Черняев вспоминает, как в конце декабря 1975 года в Завидово, где шла работа над очередной речью генерального секретаря, приехал Громыко. Они три часа беседовали с Брежневым. Все думали, что министр приехал поздравлять — на следующий день 19 декабря Леониду Ильичу исполнялось шестьдесят девять лет. Но утром Брежнев за завтраком сказал:
— Вот Громыко отпросился от Японии. Он по решению политбюро должен ехать в начале января. Я согласился: конечно, неохота ему Новый год портить подготовкой, поездка трудная. Да и смысла особого
