В 1954 году Хрущев делился с товарищами по партии:
— В последние годы товарищ Сталин страдал тяжелым заболеванием — гипертонией. Повышенное давление вызывает у людей сильную раздражительность, мнительность… Болезнь и годы не могли не сказаться на его способностях. В последние годы и ум у него уже стал не тот: как ленинградское солнце — блеснет, а потом опять в тумане. Это зависело от состояния его здоровья. Он иногда впадал в крайности: мог и похвалить, мог и арестовать человека.
5 ноября 1955 года на президиуме ЦК зашла речь о том, как отмечать день рождения Сталина. Вспыхнул спор. Руководство страны разделилось на две группы. Одна считала, что настало время рассказать правду о преступлениях. Другая всячески этому противилась. Но документов о сталинских преступлениях накопилось так много, что члены президиума ЦК впервые решили не проводить торжественных собраний и не славить вождя.
После ареста Берии освобождение заключенных продолжалось. Это было неизбежным, считает профессор Владимир Наумов, который многие годы работал в комиссии, занимавшейся реабилитацией невинно осужденных. И не только по соображениям гуманности и справедливости:
— В начале пятидесятых годов советское общество находилось накануне социального взрыва. Терпение миллионов людей было на пределе. Смерть обожествляемого вождя ослабила страх перед государством и породила надежды на улучшение жизни. Волнения в лагерях начались еще при жизни Сталина. В марте 1946 года вспыхнули бунты заключенных на Колыме, в Коми и Казахстане. А с марта 1953 -го их число резко увеличилось. Восстания подавлялись с применением тяжелой военной техники, танков, артиллерии.
Заключенных было так много, что если бы они поднялись, то смели бы охрану лагеря и устроили бог знает что. А рядом с лагерями жили вчерашние зеки, недавно освобожденные, — либо им не разрешили вернуться домой, либо они встретили женщину, женились. Возникала критическая масса, опасная для власти. Фактически все крупные индустриальные города были окружены лагерями заключенных и бывшими заключенными, без которых промышленность не могла обойтись.
— Вы не переоцениваете сейчас такую перспективу? — спросил я профессора Наумова. — Десятки лет держали страну в стальном корсете, и вдруг вы говорите, что они все могли восстать…
— Сталин воспринимался как высшее существо, которое все предвидит, все знает. А когда на этом месте оказались другие лица, магия верховной власти развеялась. На новых руководителей смотрели без пиетета. Исчез страх, сковывавший страну.
Бериевская амнистия была попыткой разрядить обстановку, снять напряжение. Освободили шантрапу, мелких уголовников, которые не знали, куда им деться, в результате прокатилась по стране волна грабежей и краж. А те, кто давно ждал свободы, остались в заключении, поэтому и начались восстания, в которых участвовали бывшие военнопленные, то есть люди, умеющие держать в руках оружие.
После смерти Сталина начался негласный процесс реабилитации невинно осужденных. Начали с тех, кого руководители страны хорошо знали: с родственников, друзей, знакомых, бывших сослуживцев. Живых возвращали из лагерей, с убитых снимали нелепые обвинения. Но оправдание одного невинного влекло за собой оправдание и его мнимых подельников. Выяснялось, что все дела были фальсифицированными. Генеральный прокурор Роман Руденко чуть ли не каждую неделю отправлял в ЦК записки с просьбой разрешить реабилитацию того или иного крупного советского руководителя. Из информации КГБ, МВД, Комитета партийного контроля, прокуратуры складывалась чудовищная картина уничтожения невинных людей самыми мерзкими способами.
Какими бы циничными ни были руководители партии, они не могли совсем уж отмахнуться от этого потока разоблачений. 31 декабря 1955 года на заседании президиума ЦК глава правительства Булганин зачитал письмо отсидевшей в лагере старой коммунистки Ольги Владимировны Шатуновской:
«Самым тяжелым и мучительным для меня вопросом все эти годы было: как получилось в 1937–1938 годах, что многие преданные партии ее члены оказались в советской тюрьме с клеймом врагов народа? И как получилось, что большинство Центрального комитета, избранного XVII партсъездом, и большинство нашего руководящего партийного актива были объявлены врагами народа и уничтожены?»
Со слов одного из заключенных, Шатуновская пересказала рассказ бывшего начальника Ленинградского управления НКВД Филиппа Демьяновича Медведя, которого посадили после убийства Кирова.
«По его словам, убийцу Кирова Леонида Николаева допрашивал сам Сталин, приехавший из Москвы. Сталин спросил:
— Почему вы убили Кирова?
Николаев ответил, указывая на сотрудников НКВД:
— Товарищ Сталин, это они заставили меня убить Кирова, они четыре месяца преследовали меня этим, канальи, насиловали мою волю, и вот я это сделал. Это они вложили оружие в мои руки.
Когда Николаев это сказал, его ударили наганами по голове. Он свалился, его унесли…»
Ворошилов, не дослушав, закричал: «Это ложь!» Молотов тоже сказал, что никаких тайн в убийстве Кирова нет, он сам присутствовал при допросе Николаева. Но другие члены президиума ЦК говорили, что пора разобраться в истории убийства Кирова и что «чекисты приложили руку к этому делу». Утвердили комиссию, которую обязали выяснить судьбу членов ЦК, избранных на XVII съезде партии и расстрелянных Сталиным. Эта комиссия и вскрыла основной массив документов, свидетельствовавших о масштабе репрессий в стране.
Возглавили комиссию два секретаря ЦК — бывший главный редактор «Правды» Петр Николаевич Поспелов и Аверкий Борисович Аристов, которому еще Сталин поручил заниматься партийными кадрами и который теперь курировал органы госбезопасности.
«Поспелов, — вспоминал Никита Сергеевич Хрущев, — считался близким человеком к Сталину. Он был преданнейшим Сталину человеком. Я бы сказал, более чем рабски преданный человек. Когда мы сообщили, что Сталин умер, Поспелов буквально рыдал. Одним словом, у нас не было сомнений в его хорошем отношении к Сталину, и мы считали, что это внушит доверие к материалам, которые подготовит его комиссия».
Поспелов и Аристов подняли документы госбезопасности, допросили бывших узников лагерей и бывших следователей. На следующее заседание президиума ЦК, 1 февраля 1955 года, они привели бывшего заместителя начальника следственной части МГБ по особо важным делам Бориса Вениаминовича Родоса, уже арестованного по обвинению в нарушении социалистической законности.
Даже членам президиума ЦК стало не по себе от его рассказов о том, как в госбезопасности выбивались показания. Ужаснулись и эти предельно циничные люди. Все-таки кухня пыток и издевательств была им неизвестна. Они давали согласие на арест или вынесение смертного приговора, но не видели своими глазами, что делают с людьми, попавшими в руки чекистов.
Секретарь ЦК Аристов первым задал этот вопрос:
— Товарищ Хрущев, хватит ли у нас мужества сказать правду?
Вот тогда у Хрущева, видимо, и зародилась мысль сказать об этом на приближающемся съезде партии. Возразил Каганович:
— Многое пересмотреть можно, но тридцать лет Сталин стоял во главе партии и народа.
И Ворошилов был против:
— Доля Сталина во всем этом была? Была. Мерзости много, правильно говорите, товарищ Хрущев. Но надо подумать, чтобы с водой не выплеснуть ребенка. Дело серьезное, исподволь надо.
Молотов не мог представить себе, что Сталина назовут виновным в массовых убийствах и пытках:
— Нельзя в докладе не сказать, что Сталин — великий продолжатель дела Ленина. Стою на этом. Правду, конечно, надо восстановить. Но правда состоит и в том, что под руководством Сталина победил социализм.
Ему возразил Микоян:
— Возьмите реальную историю — это с ума можно сойти.
Член президиума ЦК и первый заместитель главы правительства
Максим Захарович Сабуров зло заметил:
