взмахнув крыльями, плавно ушел в сторону парка. Намек я понял. Отделавшись на крыльце школы от Маслова, я направился в парк.
По дороге я зашел в какой-то задрипанный магазинчик и попросил взвесить триста граммов ветчины.
Плотная, похожая на Шварценеггера, продавщица читала роман. Не поднимая глаз от книги, тетка сообщила задумчиво:
— Она — зеленая.
— Отлично! Беру!
Шварценеггерша продолжала читать. Я нетерпеливо постучал монеткой по прилавку.
— Пожалуйста, триста ветчины!
По-прежнему не отрываясь от романа, она спросила:
— Для собаки, что ли?
— Ну да! Такая зануда: не ест свежее.
Продавщица вздохнула, заложила книгу сторублевкой и бросила на весы заветренный шмат ветчины. Цвет у него был не зеленый, а скорее, серый.
— Похуже ничего нету? Знаете, чтоб с запашком!
Она покосилась на меня:
— Разыгрываешь, небось?
Я вздохнул:
— Если честно, это не собака.
— А кто?
— Крокодил. Вот такой длины!
— Гена? — прищурилась она.
— Почему Гена? Гоша! На птичьем рынке приобрели.
Женщина убрала ветчину и опять уселась за роман.
— Иди, мальчик, уроки делай!
Я пожал плечами и вышел.
…Степа переспросил:
— Значит, воет волк, а потом — отбой?
— Ну! И никто ничего не говорит. Ни слова.
— Очень интересно. Ты понимаешь, что это значит?
— Конечно! Он не хочет, чтобы я узнал голос. Это кто-то из своих. Но кто? Трухнов и Беляев отпадают. Федька Маслов тоже. Кривулина ты сам отмазал. Мартышка, что ли?
— О Вите Мартынове я справлялся, — заметил ворон. — Он не способен спуститься с крыши по веревке. У парня страх высоты. Именно поэтому Мартышкин дедушка застеклил лоджию: внук боялся выходить на нее.
— Ты подслушал разговоры во дворе? — догадался я.
Он кивнул.
— А вчера я летал в Саратов.
Я опешил.
— Зачем?
— Твоего брата проверял.
— Ты в своем уме? — возмутился я.
— Это для тебя он брат, а для меня — такой же подозреваемый, как и все. В принципе он мог бы на один день смотаться из Саратова в Москву и ограбить квартиру. Но оказалось, все в порядке. Юра с соревнований не отлучался.
— Саратов — это же бог знает где! На Волге!
— Я летал на самолете, — сказал Степа.
Я засмеялся.
— Пожалуй, мне пора! — засобирался сыщик. — Хочу проверить еще одну любопытную версию.
— Какую?
Он промолчал.
— А мне что делать, Степа? Продолжать трепаться во дворе про звезду? Всех уже тошнит от нее!
Ворон внушительно проскрипел:
— Ты делаешь важное дело, Дима. Очень важное. Если ты думаешь, что расследование преступлений — это сплошные погони, перестрелки и все такое, то ошибаешься. Девяносто процентов усилий сыщика уходит на кропотливую скучную работу. Без нее никак не обойтись.
Я заметил в траве полуистлевший прошлогодний окурок. С нарочитой брезгливостью поднял его двумя пальцами и отправил в карман куртки.
— Потом в урну выброшу!
Степа промолчал. Решив, что почва подготовлена, я спросил:
— А как ты вообще заделался сыщиком, Степа? Ведь не с бухты-барахты?
Ворон наклонил голову и оценивающе посмотрел на меня, как бы прикидывая, стоит ли рассказывать, а потом проронил сдержанно:
— У меня был хороший наставник.
— Сыщик?
— Майор Московского уголовного розыска.
— Человек? — удивился я.
— Естественно. Воронам воинских званий пока еще не присваивают. Николая Даниловича оболгали и уволили из органов. А у него — два ордена Красной Звезды! Он страшно переживал. А тут подвернулся я — ну, и…
— Как это, подвернулся?
Степа помрачнел.
— Знаешь, что такое дачный сортир?
— Кто же не знает! Будка с таким сердечком. А в полу — круглая дыра. Спускаешь штаны, присаживаешься — и вперед.
— Вот-вот, — сухо подтвердил он. — Когда мне от роду было три месяца, я попал в выгребную яму под сортиром. Мальчишки швырнули.
— Сволочи! — вырвалось у меня.
— Выбраться я не мог и стал уже захлебываться в вонючей жиже. А Николай Данилович меня вытащил. Принес домой, отмыл. От меня потом еще месяц пахло. Он был холостяк, и я стал жить у него. Майор всему меня научил: говорить по-человечьи, летать и многому другому. В сыскном деле он был гений! Со временем мы с ним нашли того, кто его подставил, и вывели на чистую воду. В тюрьме сейчас. Жуткий тип. Полковник, между прочим. К сожалению, в отставке здоровье Николая Даниловича пошатнулось — прошлой весной он умер.
— Неужели ничем нельзя было помочь?
Степа вздохнул:
— Застарелая язва желудка. Светлый был человек, редкая умница.
— Жаль, что мы раньше с тобой не встретились! — воскликнул я. — У меня отец — отпадный хирург. Он бы ее вырезал, язву — и все!
Ворон печально тюкнул клювом по ветке.
— Конечно, жаль. Правда, Николая Даниловича оперировали в лучшей клинике города Франкфурта. Это в Германии. Я организовал. Но, видно, не судьба.
— Организовал? Ты? — поразился я. — А как же виза, заграничный паспорт, деньги?
— Это была не проблема. — Степа, разминаясь, потрещал сначала одним крылом, потом другим. — Не забывай, что я могу проникнуть практически куда угодно: и в банк, и в посольство.
Я стоял с открытым ртом и обалдело смотрел на него.
— Когда будешь покидать парк, не забудь про окурок! — усмехнулся ворон.
