Валентин Ховенко
Сыщик с плохим характером
Когда раздался телефонный звонок, мне снилось, будто я целуюсь со Светкой Алябьевой. И это было так классно, что я сказал себе: к черту, не стану просыпаться. Тем более что ботаничка болеет и первого урока не будет. Но телефон звонил и звонил. Я схватил трубку и рявкнул:
— Алло!
— Дима, — сказал знакомый голос. — Я тебя не разбудила?
Сердце мое выполнило сальто — Светка!
Светка была предательницей. Я сделал вид, что не узнал ее:
— А кто это?
На том конце подрастерялись. Алябьева дышала в трубку и молчала. Подмигнув себе, я повысил голос:
— Кто звонит, черт возьми?
Кротко, как зайка, она пролепетала:
— Света Алябьева.
Прикинувшись, что мне по барабану, я пробормотал, как бы справляясь с чудовищным зевком:
— А, это ты.
По идее, она должна была обидеться — хотя бы слегка. Но Светка не обиделась.
— Я тебя не вижу, Дима. Ты где?
Схватив телефонный аппарат, я рванул с ним к окну. По пути я споткнулся о валявшуюся на полу гантель и расшиб мизинец на ноге, но боли почти не почувствовал. Притаившись у окна, я выждал пару секунд, а потом медленно, как бы нехотя отодвинул занавеску.
Она стояла на балконе с радиотелефоном в руке. На ней был незнакомый мне бирюзовый халатик с каким-то рыжим зверьком на кармане — белка, наверное. Смотрелась Алябьева потрясно. Помахав мне рукой, она сказала в трубку:
— Ширяев, ты мне очень нужен.
Тоном мороженого судака я осведомился:
— Ты в этом уверена?
— Уверена, — ответила Светка. — Очень-очень нужен. Правда, Дима.
Что-то такое было в ее голосе — и я дрогнул.
— Что-нибудь случилось?
Она сказала, что случилось. Но это не телефонный разговор, и я должен срочно спуститься во двор, к беседке.
Я взглянул на часы — и ахнул: шесть! Если Алябьева сумела встать в такую рань, значит, действительно произошло что-то серьезное. Притворство окончательно соскочило с меня.
— Хорошо, спускаюсь!
У Светки стряслась беда.
Ее дед, инженер-полковник в отставке, коллекционировал ордена, медали и прочие военные штучки. Он уже второй месяц лежал с ногой в госпитале. И пока дед там тусовался, Светка не нашла ничего лучшего, как взять и похвастать коллекцией перед Сережкой Кривулиным из шестого «Б».
Красавчик пришел в восторг и попросил на один день маршальскую звезду с бриллиантами — самую ценную вещь в коллекции. Ему, мол, необходимо скопировать звезду для школьного спектакля. И эта ненормальная имела глупость согласиться. Кривулин унес маршальскую звезду домой и держал ее у себя целых четыре дня. А вчера вдруг заявил, что она: тю-тю! Кто-то спустился с крыши по веревке, разбил окно и обчистил квартиру.
Светка сердито сказала, что только сейчас въехала, про какой спектакль шла речь. Я спросил, про какой. А про такой, ответила она, где главную роль — фронтовой санитарки — должна играть эта выдра Алка Присыпкина. Если б она сразу догадалась про Алку, то ни за что не дала бы Сережке свою звезду.
Я сухо заметил, что Кривулина на порог нельзя было пускать, а не то чтоб доверять ему звезду с бриллиантами.
Она горячо заверила, что я сам не знаю, как прав: деда в любой момент могут выписать из госпиталя, и, явившись домой как снег на голову он сразу кинется к своим медалям. Старик всегда так делает, возвращаясь из госпиталя, потому что соскучивается по коллекции. Причем в гневе дед бывает страшен: недаром у него, помимо ноги, два микроинфаркта на нервной почве!
Мне стало жаль Светку. Я спросил, чем могу помочь. Она ответила, что не знает. Просто ей очень плохо, а я единственный на свете человек, который ее понимает.
Я ощутил острый укол нежности и обнял Алябьеву за плечи. Как всегда, она попросила посмотреть наверх: не стоит ли у окна кто-нибудь из домашних. Никто не стоял. Светка закрыла глаза и приблизила ко мне свои чудесные полные губы. Мы стали целоваться.
Через полчаса она вдруг затихла. Я заглянул ей в лицо: крупные, как крыжовник, слезы катились по щекам.
— Ширяев, — жалобно проговорила Светка, — ты же умный. Придумай что-нибудь!
Я стал усиленно думать. Но ничего такого выдающегося в голову не приходило.
— В милицию сообщили?
Светка уныло кивнула. С кончика ее носа свисала прозрачная аптечная капля. Я бодро заверил:
— Увидишь, все обойдется. Найдут!
Светкины губы запрыгали, уехали куда-то на бок и она некрасиво, как ребенок, зарыдала:
— Да-а! Сережка сказал, милиция предупредила: такие кражи практически не раскрываются.
— Дурак твой Сережка! — заметил я, понимая, что все правильно: маршальская звезда накрылась медным тазом.
— Что же мне теперь делать, Ши-ря-ев?
Светкины рыдания рвали мне душу, и я вдруг ляпнул:
— Я сам отыщу тебе ее!
— Кого? — удивилась Алябьева, внезапно перестав плакать.
— Звезду.
Она отстранилась и недоверчиво посмотрела на меня.
— Каким образом, Дима?
— Пока не знаю, — честно признался я. — Но найду!
Дома я понял, что погорячился. Как искать эту чертову звезду, было совершенно непонятно.
Главное, нельзя было посоветоваться с Юркой, братом-десятиклассником, умотавшим в субботу на сборы в Саратов. В прошлом году брат выполнил норму кандидата в мастера спорта и заявил перед отъездом, что чувствует: вот-вот он поплывет на мастера.
Порывшись в Юркином столе, я нашел старый цейсовский бинокль, к которому, разумеется, мне строго-настрого запрещалось прикасаться.
Кривулин жил в том же доме, что и Светка, на последнем этаже.
Я навел окуляры на Сережкино окно. Разбитое стекло уже успели заменить: новенькая створка выгодно отличалась от прочих чистотой и прозрачностью.
Переводя бинокль на крышу, я увидел обшарпанную будку слухового окна. Будка стояла совсем близко к краю, чем, вероятно, и воспользовался грабитель. Веревки уже не было: то ли унес с собой вор, то ли смотал следователь, чтобы отправить в криминалистическую лабораторию.
Я вернулся к окну. На подоконнике торчал из горшка какой-то цветок, лежала неслабая стопка книг и в самом углу виделось что-то желтое. Я не сразу сообразил, что это Сережкино плечо в майке. Красавчик сидел за столом и усердно, как дятел, зубрил что-то перед школой. Пару хочет исправить, с невольным сочувствием подумал я.
Я решил узнать у него подробности кражи. Но кривулинского телефона у меня не было. Я звякнул Федьке Маслову.
