Мишка напялил ее поверх фуражки и, присев около столба, потребовал:
— Становитесь около меня!
— Чего ты еще выдумал? — вскинулся Егорка.
— Становитесь! А то я буду реветь.
Пришлось встать.
Наклонившись над Мишкой, Егорка начал строжиться:
— Трус! Туча уже проходит, а ты все боишься. Посмотри вон!
Мишка просунул голову между Егоркиных ног и поглядел в ту сторону, откуда пришла туча.
И в самом деле, там становилось светлее. Но это там, а вот тут… Здесь снова сверкнула молния, снова раздался треск, и сыпанул дождь. Через минуту на линии не осталось ни одного серого пятнышка: почернели и балласт и шпалы. Одежда на ребятах вымокла до нитки, но они крепились и, наверно, простояли бы под столбом еще долго, если бы Гришка не вспомнил, как недавно в бараке рассказывали о том, что на днях грозой убило двух деревенских баб. Бабы ходили за ягодами и вздумали спасаться от дождя под высоким деревом. Молния расколола дерево и убила их. «Под высоким не становись — убьет», — говорили рабочие.
— Егорка! — засуетился Гришка. — Под столбом стоять нельзя. Он высокий, и в него шибанет гроза.
Егорка тоже вспомнил про убитых баб… Но куда же бежать, куда?
Тучу прорезала еще одна молния, последовал еще один удар грома, а за ним — еще и еще.
— Бежим! Бежим к щитам! — закричал Егорка.
Ребята схватили друг друга за руки, скатились под откос и помчались к щитам. Следом за ним побежал и бычок.
Трава, гнилой пень да длинная горбатая, упирающаяся сучьями в землю хворостина — вот и все, что оказалось в кустах. Егорка угодил на хворостину, и она с треском переломилась.
Путевой сторож Порфирий Лукич, переждав дождь на границе своего участка, возвращался на разъезд. Небо снова было чистым, и все вокруг, под лучами жаркого солнца, искрилось и блестело. Немного не доходя до трубы, Порфирий Лукич спустился под откос к канаве, чтобы проверить, не засорилась ли она. Осмотрев дно канавы, Порфирий Лукич повернулся к линии и взглянул на трубу, взглянул и остолбенел — из трубы прямо по журчащему ручью выползал на четвереньках мальчишка с зажатым в руке большущим ножом. Хотя мальчишка от пяток до волос был вывалян в грязи, Порфирий Лукич сразу же узнал в нем своего крестника. Порфирий Лукич присел и стал наблюдать. Вслед за Егоркой из трубы показался совсем маленький мальчишка без штанов. Фуражка на его голове сидела так глубоко, что рассмотреть его лицо было нельзя. Он держал в руках ковш и как только вывалился из трубы, сразу же начал шлепать им по воде.
— Не брызгайся! — приказал малышу Егорка и, повернувшись к трубе, что есть мочи крикнул:
— Гришка! Ты чего там застрял?
Труба забубнила, и через некоторое время из нее выплыла жестяная миска, а потом появился и Гришка.
Подождав еще немножко, Порфирий Лукич встал, тихонечко подошел к трубе и спросил:
— Там больше никого нет?
От неожиданности ребята шарахнулись было в сторону, но, узнав Порфирия Лукича, остановились.
— Я спрашиваю, там больше никого нет?
Егорка с Гришкой потупились и молчали, а Мишка, подняв голову и помахивая ковшом, сказал:
— Уже все пролезли, а бычок лезть не захотел и ушел домой.
— Какой бычок?
— Наш Быня.
— А куда же вы ходили?
— На небо за кулагой и киселем.
— Куда, куда?
— На небо, — не моргнув глазом, ответил Мишка.
— Ну и как, добыли?
— Не-е, дождь помешал.
Порфирий Лукич привел ребят на разъезд и рассказал об их неудавшемся путешествии на небо. Взрослые смеялись недолго, а вот большие ребятишки потешились вдоволь и, что было особенно прискорбно, наделили Егорку и Гришку прозвищами: Егорку стали дразнить «Кулагой», а Гришку «Киселем».
У „ГЛАЗКА”
В комнате было два окна: одно — большое, а другое — с отцовскую ладонь — «глазок». В этот «глазок» было видно линию и проходившие по ней поезда. О том, что поезд приближается, узнавали заранее по паровозным гудкам и по дрожанию земли. Состав находился еще около стрелочной будки, а казарму уже лихорадило: вздрагивали стены, пол, в углу на полочке позванивала посуда.
— Скоро, однако, эта лихоманка всю душу вытрясет, — сердилась мать.
В такую «лихорадочную» минуту Егорка оставлял все свои дела, стремительно взбирался на нары и, вскинув голову, настораживался у «глазка»: ждал поезда. Чтобы в это время дома ни происходило, он не обращал внимания.
Как только в окошечке показывался паровоз, Егорка выбрасывал правую руку вперед, воображая, что в ней зажат зеленый флажок, и так стоял до тех пор, пока в окошечке не исчезал последний, хвостовой, вагон. Проводив состав, Егорка слегка кашлял, трогал пальцами (так делал отец) верхнюю губу — «подкручивал усы» — и только после этого повертывался и прыгал на пол.
С некоторых пор игра в стрелочника надоела, и Егорка решил сделаться дежурным по станции.
К отцу на стрелку Егорка ходил часто, а вот в станционной дежурке не был ни разу — ребятишек туда не пускали, — так что изображать дежурного по станции было не легко. Ну, ничего, — решил в конце концов Егорка, — С телеграфным столиком он познакомится позже. Сейчас же надо узнать только одно — как дежурные встречают и провожают поезда, узнать же это можно очень просто: залезь в палисадник и смотри. Так он и делал.
Дежурные встречали и провожали поезда по-разному. Пожилой и толстый Бабурин появлялся на перроне минут за пять до прихода поезда. Шел он из дежурки не торопясь, грузно, вразвалочку и почему-то всегда пристально смотрел себе под ноги, будто искал что-то. Красная фуражка на его стриженой шарообразной голове сидела набекрень. Выйдя на перрон или на линию, он поправлял фуражку, несколько раз кряду хмыкал, а затем начинал прохаживаться взад-вперед. К передаче жезла Бабурин готовился заранее: поезд громыхал еще на стрелках, а он уже вскидывал руку с жезлом и напрягался. Его жирная шея и затылок багровели, по ним змеились ручейки пота. Любой поезд, будь то товарный или пассажирский, Бабурин провожал до конца — до самого последнего вагона.
Молоденький Алексейчик обычно выбегал на перрон, хотя торопиться ему было незачем: он так же, как и Бабурин, всегда имел в запасе несколько минут. Перед вручением жезла машинисту он не стоял на одном месте, а все чего-то суетился: то метнется вправо, то влево, то отойдет немножко назад, то продвинется вперед. Случалось иногда, что он сразу находил нужное место, но и тогда все равно сохранять спокойствие не мог: крутил головой, приплясывал и беспрерывно шевелил пальцами свободной руки. Машинисты и их помощники с трудом принимали у него жезл, они дали молодому дежурному прозвище «Дергунчик». Если на дворе было холодно или сыро, то Алексейчик возвращался в дежурку сразу же после встречи поезда, если же было тепло и сухо, то он, прежде чем зайти на станцию, непременно выкидывал
