— Рады слушать, выкладывайте, — кивнул отец.
За столом все притихли. Навострил уши и Егорка. Помолчав немного, Порфирий Лукич опрокинул в рот недопитую рюмку, не спеша обнюхал со всех сторон кусочек хлеба, а затем принялся покашливать и поглаживать бороду.
— Тут, видишь, дело какое… Тут, если разобраться до тонкости, то вам обижаться на нас никак не следует, потому как мы к вам с открытой душой.
— Да ведь мы и не обидимся. Руби, как полагается, по-свойски, со всего плеча, — подбодрил отец.
— Я сейчас, сейчас, все выложу, до капельки, — пообещал Порфирий Лукич, не выпуская бороды.
Все снова приготовились слушать, но Порфирий Лукич молчал.
— Да отпусти ты, ради Христа, свою мочалку, ведь оторвешь! — не стерпела Авдотья Васильевна.
Порфирий Лукич отнял руку от бороды и потянулся к бутылке, но Авдотья Васильевна опередила его: отодвинула бутылку.
Порфирий Лукич крякнул и махнул рукой:
— А, ну тебя… Коли так, говори сама.
— Я-то скажу, у меня нет бороды. — Авдотья Васильевна встала и выпалила: — Отдайте нам в дети Петьку!
— Петьку?.. В дети?.. — удивился отец.
— Ну да, ну да, — зачастила Авдотья Васильевна. — Больших не смеем просить, а вот Петьку… он же как ангелочек, в самый аккурат.
— Поезжайте в город с прошением, чтобы вам дали ребенка из приюта, — посоветовал отец. — Их теперь там полным-полно.
— Съездил бы, да вот каки дела… — замялся Порфирий Лукич. — Боязно как-то…
— Чего боязно-то?
— Неизвестно, какие кровя у него окажутся, ну и характер тоже… Вас-то мы знаем хорошо, а вот кто евоные родители — этого не узнаешь: может, воры какие или разбойники.
— Тогда сходите в деревню Левшино. Там есть вдова Кузнечиха. Детей у нее больше нашего, а хлеба — ни куска. Сама она не разбойница, не воровка, да и муж ее был хороший человек.
— У Кузнечихи я уже была, — сказала Авдотья Васильевна. — У ней самому младшему шесть лет — не ангельский возраст, не подходит.
— А вот Петька ваш в самый аккурат, — вставил Порфирий Лукич, — мы ведь как…
— Да погоди ты! — оборвала мужа Авдотья Васильевна.
Порфирий Лукич тяжело вздохнул и замолчал, а Авдотья Васильевна продолжала:
— Вы не сомневайтесь, у нас ему будет не плохо. Я сразу пошью для него все, что нужно, и игрушек всяких накуплю, и самым вкусным кормить станем. Царствовать он будет у нас.
— Он и у нас царствует, — отец взглянул на ребятишек.
Вслед за ним вскинули головы и остальные.
Мишка пристроился на печке рядом с Егоркой, а Ванька с Петькой сидели на нарах лоб в лоб и чем-то занимались так старательно, что не обратили внимания на установившуюся в избе тишину. Их льняные головы то наклонялись, то поднимались, а руки двигались из стороны в сторону, будто чего-то хватали и никак не могли схватить.
Присмотревшись к младшим, мать крикнула:
— Да распроязви вас в душу, что же вы делаете, негодники?
«Негодники» забавлялись очень интересным для них делом: Петька разматывал с клубка, а Ванька наматывал на какую-то светлую штуковину черную шерстяную пряжу.
Услышав грозный окрик матери, Ванька, не выпуская из рук пряжи, метнулся в угол, а Петька упал с перепугу животом на клубок, запутался в нитках, и хотя вовсю работал руками и ногами, с места сдвинуться не мог.
— Скребись, сынок, скребись! — улыбнулся отец.
Мать подбежала к нарам, схватила клубок и шлепнула ладонью по Петькиному заду. Петька заревел и полез к стене. Мать начала проворно сматывать пряжу. Ванька выпустил из рук клубок, и он запрыгал, как живой.
Егорка сначала с интересом наблюдал за скачущим мотком, а когда из черных ниток стали проглядывать светлые пятна, догадался, что по нарам танцует не что иное, как широконький с тонким горлышком пузырек. Если прижать его горлышком к губам и, пошевеливая языком, подуть, он издает такой же звук, как свисток кондуктора.
— Разобьется! — крикнул Егорка и ринулся вниз. Он толкнул Мишку, тот покачнулся и, потеряв равновесие, сорвался с печки. Шлепнувшись на нары, Мишка завизжал, Егорка же стал толкать Ваньку: «Не тронь мой свисток! Не тронь!» Ванька заплакал. Проснулся в зыбке Сережка и тоже заревел.
— Ад, кромешный ад, — завздыхала, зажав уши, Авдотья Васильевна.
— Бывает еще хуже, — заметил отец.
Утихомирив ребят, мать вернулась к столу. Авдотья Васильевна принялась снова за свое. Уговаривала она долго и очень усердно. Родители слушали внимательно, не возражали ей, и поэтому после каждого ее слова Егорка все более и более убеждался, что Петькина судьба решена. Когда крестная перестанет говорить, мать подойдет к нарам и возьмет на руки Петьку. Петька не будет знать, зачем его взяли. Мать подаст Петьку крестной и скажет слова, которые она обычно говорит, когда дает соседям что- либо: «Почему же не выручить? Возьмите».
Авдотья Васильевна разлила по рюмкам оставшуюся водку:
— Ну, так как же?
— Никак! — раздалось на нарах.
— Ты о чем это, крестник, а?
Авдотья Васильевна вылезла из-за стола.
— Петьку нельзя отдавать, нельзя!.. — крикнул прерывающимся от волнения голосом Егорка и загородил собой братишку.
— Почему? — Авдотья Васильевна подошла к нарам.
— Петька вовсе не ангел. Ты сама говорила мне один раз, что у ангелов на спине крылья, они послушные, тихонькие, а у Петьки никаких крыльев нет, он визжит, кусается и царапаться умеет. Мама хочет отдать его вам. А я… А я… — голос Егоркин задрожал, нос сморщился, губы перекосились, из глаз покатились слезы. — А я все равно не отдам. Не отдам!
— Вот тебе и на! — мать кинулась к Егорке. — Чудачок! Да разве мы с отцом отдадим вас кому- нибудь! Ни за что! Перестань реветь.
Но Егорка будто не слышал. Он хотел еще раз крикнуть, что Петька не ангел, как вдруг увидел на лице Авдотьи Васильевны слезы. Это крайне удивило, даже испугало его. Он осекся на полуслове и моментально перестал плакать.
Авдотья Васильевна провела рукой по щекам и пошла к двери. Порфирий Лукич двинулся за ней.
Егорка залез на печку. Ему стало жалко крестную и крестного, и он задумался, как бы им помочь. Долгое время ничего подходящего в голову не приходило, но вот, наконец, он что-то сообразил:
— Мам, а-мам? — донеслось с печки.
— Чего тебе?
— Давайте отдадим крестной Сережку.
— Это как же так? Сам только что плакал, кулаком размахивал, а теперь…
— Ты не бойся, мам, — успокоил Егорка, — отдадим не насовсем, а взаймы.
— Как это взаймы? — вмешался отец.
— А так. Сережка шибко маленький, ничего не понимает, марается в зыбке и кричит без всякого толку. Сейчас мы его отдадим. Пусть она возится с ним. А потом, когда он станет таким, как Петька, мы его заберем.
Отец улыбнулся:
