— Ладно, бог с ними, с татуировками… — Аякс подтолкнул пальцем диск на столе. — А ты хотя бы знаешь, что в ходе известных событий отец застрелил твоего старшего брата?
— Он был не брат мне и не сын ему.
— А кто же?
— Наследник… — вздохнул Даниил. — Это, опять же, наши семейные дела. Я не хочу и не могу говорить об этом.
Аякс с согласным видом пожал плечами.
— Где можно посмотреть диск?
Даниил выглянул через брешь в жалюзи на улицу и, подобрав со стола диск, открыл стенную нишу с видеосистемой:
— Пожалуйста.
Агенты вводят в морг под руки Эстер и привязывают ее к стулу. Затем стул передвигают к холодильному шкафу — туда, где больше света, так что Эстер оказывается в мертвой зоне, вне поля зрения камеры, установленной не то на крыше холодильного шкафа, не то на потолке. В дверях появляется Мариотт. Он раздает агентам по шприц-пистолету. Агенты делают инъекции «сыворотки правды» не Эстер, а самим себе, в область шеи под ухом. Дальше следуют несколько секунд рябящей тьмы и помех. Запись сигнала — судя по экранной индикации хронометража — возобновляется через пять с лишним минут. В мертвой зоне в течение этого перерыва, по-видимому, происходит нечто странное. Пускай судить об этом странном можно лишь по реакции агентов и Мариотта. Замешательство, с которым они смотрят на Эстер — либо на что-то позади нее, у холодильного шкафа или даже внутри него, — быстро сменяется ужасом. Поначалу агенты ошалело пятятся к порогу, потом бегут из морга, как от раскрытой клетки со львами. Мариотт с пистолетом наизготовку забивается в ближний от двери угол. Он целится куда-то под камеру, три раза безуспешно спускает курок, когда же наконец соображает передернуть затвор, то открывает стрельбу не в направлении холодильного шкафа, а по вбегающим в комнату Аяксу и Эдит. После того как воспроизведение, достигая конца записи, застывает на последнем кадре, в нижней части экрана остается рябить смазанный по ходу движения продолговатый объект, напоминающий сложенную щепотью руку в кожаной перчатке…
Аякс выключил проигрыватель и закурил.
— Что скажешь? — сказал он Даниилу, глядя в пустой экран.
Даниил попросил у него сигарету.
— О чем?
— Зачем мне было нужно показывать это?
— Не знаю. Вы мне скажите.
— Хорошо… — Аякс огладил себя по карманам, достал шприц-пистолет и встряхнул им, точно уликой. — Я не спрашиваю, кто и зачем вычистил морг. Это тебе приходилось видеть?
Даниил хотел взять шприц-пистолет, но Аякс снова спрятал аптечку в карман.
— Приходилось, — сообщил Даниил, закурив.
— Где?
— Пару раз в процедурной, в холодильнике.
— Ты знаешь, что это такое? — спросил Аякс.
— Вы называете это «сывороткой правды», наркоконтроль — составом преступления, отец — «коктейлем Молотова». Какая разница?
— Почему — «коктейлем Молотова»?
— А почему — «сывороткой правды»?
— Так это, значит, наркотик?
— Послушайте… — Даниил, усмехнувшись, стряхнул пепел сигареты себе под ноги. — Мы так далеко можем зайти, ей-богу.
— То есть? — поджал губы Аякс.
— Человеческий организм сам вырабатывает наркотические вещества. — Пуская кольца дыма, Даниил мечтательно таращился на стену. — Наркотиком может быть все, что угодно. От героина до птичьего молока. От власти до ношеных трусов. Название владеет вещью, но не исчерпывает ее.
— Твой отец не занимался наркотиками, — сказал Аякс. — Даже, по-моему, не баловался.
— Вы не слушаете меня.
— Я очень внимательно тебя слушаю.
Даниил бросил сигарету и прошелся от стены к стене.
— Вы считаете любого человека в очках наркоманом? — бросил он на ходу.
— Нет, конечно, — ответил Аякс.
Даниил встал в дверях.
— А почему?
— Что — почему?
— Почему, когда мы поправляем наше зрение с помощью оптического стекла, это не считается преступлением, а когда посредством химической реакции — мы уголовные преступники?
— Наверное, потому что химическая формула героина и оптического стекла — это не одно и то же, — предположил Аякс. — Нет?
— Смотрите… — Привалившись спиной к дверному косяку, Даниил развел руками. — Все это — все, что мы видим, трогаем, нюхаем, имеем — все это лишь совокупность электрохимических реакций. Все это одна сплошная чертова химия, ничего больше.
— И что с того?
— А то, что и мы сами — лишь совокупность электрохимических реакций.
Аякс выдохнул дым себе в ноги.
— А что там насчет души?
— Это в каком смысле?
— Ее химическую формулу не подскажешь?
Даниил встряхнул головой:
— Я не верю в Бога. Но в то же время я не настолько глуп, чтобы думать, что наше поганое восприятие мира совпадает хотя бы с нашим поганым миром. Думать так — все равно что верить, что одна химическая реакция может наблюдать другую только потому, что сложней организована. За одним исключением…
— За каким?
— Когда мы вскрываем труп и не находим внутри ни души, ни Бога, ни черта, нам остается только уверенность в нашей более сложной организации.
— А что же, — Аякс постучал пальцем по стене, — все остальное тогда? Или география — тоже химия?
— А нет ничего остального. Нет. Когда мы надеваем очки и радуемся, что таким образом исправляем свои дефекты восприятия, то это ошибка одного порядка с нашей верой в сугубо психическую природу видений. Человека, который в зеркале видит вместо себя чудовище, мы почему-то называем шизофреником. Галлюцинации — обманом чувств. Влюбленного — слепым. Но даже самые страшные вещи не называются чудовищными до той поры, пока они не начинают напоминать человека. И как, скажите, пожалуйста, можно видеть то, чего нет?.. Зрение — это участие. Сознание — это участие. И когда мы поправляем нашу близорукость, то поправляем окружающий мир. И когда химической коррекцией — да той же самой «сывороткой правды» — срываем со своих глаз положенные природой лошадиные шоры, то срываем ложные покровы реальности.
— Я гляжу, ты большой дока по этой части. — Аякс наступил на окурок Даниила, все еще тлевший на полу. — Какую тогда, по-твоему, дозу «сыворотки правды» надо взять на грудь, чтобы сорвать все ложные покровы реальности?
Своими влажными, по-детски раскрытыми глазами Даниил смотрел в глаза Аяксу, но, кажется, сейчас совершенно не видел его.
