думаешь?
– Наверное, пора. Я пойду переоденусь.
– Зачем? Снимай свое парадное платье прямо здесь.
– Как скажете, Сержи-сахеб.
Какая прелесть это парадное платье! Его приходится очень долго снимать. Откровенно любуюсь сложной процедурой. Зубейда уже не стыдится свой наготы, а, закончив процесс и тряхнув своими роскошными волосами, ныряет под покрывало нашего ложа.
Хорошо быть хозяином, не обремененным заботами. Хотя бы даже хозяином только самому себе. Когда хочешь, тогда и просыпаешься. Просыпаюсь, когда солнце уже довольно высоко. Вокруг на всём ложе ни души, кроме меня. Бросили меня одного без зазрения чего бы то ни было! Время, наверное, где-то между пора вставать и пора завтракать. Намного ближе ко второму. Черт, задумавшись, чуть не вылетел на террасу в чем мама родила, а там, у дверей уже ждет засада. Едва успел прикрыться какой-то салфеткой, сдернутой на лету со стола.
– Сержи-сахеб, а чего ты такой голый? Зубейда ограбила? Ну, я ей задам! Хотя нет, вон твои штаны позади тебя лежат.
Подлетает мать Джамили. Смеясь и отводя от меня глаза, хватает дочь.
– Сержи-сахеб, меня опять уносят! Да вы что, сговорились все, что ли? Каждый день одно и то же…, — доносится уже откуда-то издалека.
Полить некому. Так что моюсь одной рукой, в другой держа кувшин. Хорошо хоть, что вчера Ахмед снабдил меня безопасной бритвой. Скребусь. Вроде ничего рожица в мутном зеркальце. В меру смазливая, в меру мужественная, а вообще-то ничего особо примечательного. За что она меня любит? Загадка. Семнадцать лет, как заметила Шехи? Или восемнадцать? Сам как-то стесняюсь спросить. Наверное, всё же не больше. Почти крайний срок девичества на Востоке.
Прибыл завтрак, а с ним и гость.
– Сегодня я позавтракаю с вами, — говорит Ахмед, — поговорим заодно о некоторых делах в наше отсутствие.
Все трое расселись и принялись вкушать.
– Я, собственно, больше по поводу Зубейды. Неизвестно, сколько мы будем отсутствовать, а ей нужно будет чем-то время занять. Гюльнара, конечно, может ее чем-нибудь загрузить по дому, но для молодой девушки это скучно. Али-Баба вчера хорошую мысль подал. А, Зубейда? Не хочешь торговлей тканями заняться или фарфором? Интересно, весело и время незаметно летит.
– Спасибо, Ахмед-ага. Я подумала. Наверное, интересно. Но я ведь не умею торговать. Да и этим обычно мужчины занимаются. Как смотреть на нас будут? Что скажут?
– Да пусть говорят, что хотят. Поговорят и перестанут. Мы убедились ведь, что чувство красоты у тебя есть, и при этом изрядное.
– Вот-вот, — поддержал я, — взять, скажем, торговлю тканями. Что может подсказать торговец- мужчина женщине о ткани на платье, которая была бы ей к лицу? Ничего. А ты можешь, и со стороны женщин к тебе будет больше доверия. Тем более что у тебя теперь есть новый друг — Али-Баба. Он как начальник тебе поможет, научит. Ну что — попробуем?
– Как скажете, Сержи-сахеб.
– Ну вот, опять то же самое. А свои-то желания у тебя есть?
– Я согласна. А вдруг не получится?
– Вот и хорошо. Всё у тебя получится, Зубейда,— Ахмед поднялся, — собирайся, и пойдем учиться продавать ткани и ковры. А ты, Серж, чем займешься? Не забудь, что днем мы уезжаем.
– Не знаю, пойду прогуляюсь. Потом зайду к вам в лавку. Оттуда и двинемся.
Захватил мешок со своей отстиранной, отглаженной джинсой и зашел попрощаться с Гюльнарой- ханум.
– Очень благодарен вам, Гюльнара-ханум, за кров и пищу.
– Да что там, Сержи-сахеб. Мы всегда вам рады. Ахмед сказал, что угловая комната навсегда ваша. А за Зубейдой я присмотрю. Не беспокойтесь. Очень хорошая девушка, — помолчала и, вздохнув, добавила: — Мы с Ахмедом встретились почти сорок лет назад. Он и тогда был взрослым мальчишкой. Таким и остался до сих пор — старый мальчишка. А я так и не могу привыкнуть к его внезапным появлениям и исчезновениям. Хотя и ни о чём не жалею. С ним интересно и покойно, когда он здесь. Вы ведь, Сержи- сахеб, тоже оттуда, куда он исчезает? Конечно же, оттуда. И характер у вас похожий. Почему-то думаю, что Зубейда тоже ни о чём жалеть не будет. Возвращайтесь. Здесь всегда вас ждут.
Бреду потихоньку к базару и размышляю. Почему-то во всех мирах, которые я посетил, нас — пришельцев — воспринимают одинаково. Как сказала Гюльнара-ханум: 'С ним интересно и покойно'. Несмотря на сумасбродства. Наш Дом отобрал схожих по характеру, морали людей? Как это ему, Дому, а, вернее — Генриху Швейцеру, удалось?
Теперь я начинаю понимать, почему там, у себя в Питере, мы обречены на самоизоляцию. Это вовсе не только ради свободы перемещений. А потому, что создали в другом мире то, что больше нигде повторять нельзя. Во всяком случае, по нашим собственным моральным принципам. Зубейда — это хотя мне и очень дорогое, но еще не неповторимое, хотя может им стать. А вот семья Ахмеда — уже то неповторимое, которое нельзя множить. Думаю, что если Ахмед почувствует, что его время на исходе, то он уйдет сюда насовсем. А что касается меня, то всё-таки Багдад — это не мой мир. Чёрт, а что может помешать перетащить Зубейду в свой мир? С ее согласия, разумеется. Надо же, какая мыслишка любопытная проскочила!
Шумит и суетится восточный базар. Карманные деньги, которыми меня обеспечил Ахмед, так все и не потрачены. Бренчат и оттягивают карман. Интересно, а то чудное вишневое платье Зубейды, которое я назвал парадным, уже было у нее или куплено на деньги Ахмеда? Тащить монеты с собой в Питер не стоит. Стало быть, надо спустить всё здесь. А на что? Кого это я пытаюсь надуть таким вопросом? Когда ясно заранее, на что — на подарки. Причем и известно кому.
Так, где тут европейцы? Вон они, держатся особнячком. Чего это они на меня с таким интересом уставились? Ну да, конечно — физиономия европейская, а штаны турецкие. А вот и лавка венецианского купца. Торговец очень похож на персону с портрета руки Леонардо. Зеркала? Пожалуйста. Ого! Настенное стоит двадцать золотых динаров. Это нам не по карману. А ручное? Да-да, вон то — овальное. Четыре? Это нам подходит — беру! Очень даже миленькое, чистое зеркало в изящной оправе. И низенький ларчик для него. В мешок! Куда дальше?
Вспоминаю о китайском фарфоре в одной из лавок Ахмеда. Пробираюсь к ней сквозь базарную толчею. Приказчик узнает меня. Дружелюбно здороваемся. Как же его зовут? Ага, вспомнил.
– Мустафа, покажи, пожалуйста, китайские статуэтки. Все, какие есть.
– Люди, животные или растения? Их много всяких, Сержи-сахеб.
Смотри-ка, и он меня по имени знает! Хотя в прошлый раз Ахмед нас не знакомил.
– А вот об этом-то я как раз и не подумал. Пожалуй, люди.
– Таких в этот раз привезли немного, и все женщины.
– Давай всех их и посмотрим.
Мустафа вытаскивает изделия из разных углов. Некоторые приходится распаковывать. Помогаю расставить их на одном из сундуков и начинаю рассматривать. Разные. Есть грубоватые, а есть и тщательно сделанные. Одна сразу привлекает внимание. Большая фигурка девушки — наверное, сантиметров тридцать пять в высоту. Идеальная, тонкая работа! Складки одежды. Гармонично подобранный, сочный колорит. Изящная поза и жест рук. Тончайшие пальчики и нежнейшие цветочки. Тщательно прорисованные мельчайшие детали лица совсем вроде бы не китаянки. Или китаянки, похожей то ли на индианку, то ли на персиянку. Слегка подрумяненные щечки. И во всём вместе что-то неуловимо похожее на Зубейду. Восхитительно!
– Вот эту возьму. Сколько?
– Полтора динара.
Высыпаю на сундук всю наличность.
– Давай считать, Мустафа, хватит ли?
