собственно, без определенной цели. Город постоянно был с нами, со своими трамваями и закопченными изразцами, сверкающей рекой и дымом от жаровен торговцев каштанами, город, в котором я надеялся обрести ее снова. Нам не за что было уцепиться здесь, так далеко от места, к которому мы принадлежали, у нас были только слова друг друга, а они так быстро растворялись в чужой, всепоглощающей тишине. У нас были лишь тела друг друга в безымянном гостиничном номере, где я лежал после нашего приезда, ухватившись за нее, точно потерпевший крушение, прислушиваясь к шуму дождя, наблюдая за меркнущим светом и ощущая прохладный ветерок снаружи.
Была ли она счастлива? Сделал ли я ее счастливой? Я думаю, Астрид была счастлива поначалу, когда я в ответ на тревожную новость о ее беременности отреагировал своим юношеским беспечным «Почему нет?» Когда я своим невзвешенным, азартным и самоуверенным «Почему нет?» ухватился за этот шанс и сделал прыжок в неизвестность, а затем, к своему удивлению, обнаружил что я приземлился на обе ноги, после того как месяцами кружил по городу в своем такси, точно одинокий космонавт по орбите вокруг Земли. Я думаю, что сделал ее счастливой в те годы, которые прошли с той летней ночи у моря, когда я сидел на крыльце среди кустов шиповника и, стиснув зубы, заклинал и ее, и наше еще неродившееся дитя, повторяя: «Держись, держись!» Те несколько лет, что Роза была малышкой, я полностью был при ней. Может быть, поэтому я помню их так смутно. Пока девочка училась ходить, пока она начала говорить, я был только охваченным радостью, усталым человеком, который отдался на волю дней и часов, отдался их безумному круговороту. Я находился в центре моей жизни, и никогда столь близко не был от этого центра, как в ту пору, когда мы с Астрид просто двигались вперед, изо дня в день, не задумываясь о том, куда мы движемся. Я полагаю, она и сама думала так же об этих годах позднее, когда ощутила, как холодный воздух чего-то чужого просачивается сквозь невидимый пробел в ее знании о том, кем мы были. И когда она заметила, что я стал рассеянным, когда мои сомнения стали проявляться в виде смущенного молчания, ускользающего взгляда и чувства неловкости, возникавшего после того, как я ложился в постель рядом с нею.
Должно быть, я уснул. Было совсем темно, когда я проснулся в гостиничном номере на Руа-Сеньора- ду-Монти. На том месте, где я раньше ощущал ладонью ее теплую поясницу, теперь была лишь холодная простыня. Я позвал ее — ее не было. Я посидел немного на краю кровати, глядя на цепочку сверкающих огней Лиссабона под террасой. Такие огни могли быть в любом другом городе. Я надел ботинки и сошел вниз, в регистратуру там мне сказали, что она ушла из отеля полчаса назад. Отель находился в тихом жилом квартале с узкими, покатыми улочками. Я подумал, что, возможно, найду ее, если похожу вокруг. Наверняка она не ушла слишком далеко. На улице было совсем мало людей. Две женщины средних лет в фартуках стояли у ворот, вполголоса беседуя о чем-то. Молодая пара проехала на мотороллере, девушка прислонилась щекой к спине парня. Вдруг я почувствовал, как холодная тонкая струйка воды проникла в мои волосы и потекла по затылку. Глянув вверх, я увидел старика, который поливал на балконе цветочные горшки. Он поднял руку жестом, в котором ощущалось одновременно и приветствие, и извинение, и сказал несколько слов, которых я не понял. На небольшой площадке среди платанов с ободранной корой несколько мальчишек гоняли по гравию мяч. Гравий неестественно сверкал в свете оранжевых уличных фонарей, пересекаемый вдоль и поперек изогнутыми тенями деревьев, а выцветшие фасады домов походили на кулисы в ярком освещении. Позади ковров, развешанных на балконных оградах, я мог слышать энергичные голоса дикторов из телевизоров и более приглушенные, отдельные голоса, смешивавшиеся со звоном посуды. Я сел на одну из скамеек под платанами и зажег сигарету, слушая восклицания мальчишек, глухие удары мяча о гравий и внезапно ставшие чуждыми звуки, доносящиеся из квартир через открытые двери балконов. Астрид, разумеется, всего лишь вышла прогуляться, так же как и я, но я уже скучал по ней, чувствуя себя одиноким, как бывало прежде, когда уезжал один в чужой город, оставив ее дома с детьми.
Я попытался представить себе, что я оставил ее, что вместо этой поездки я рассказал бы ей, что произошло в Нью-Йорке. Я вообразил, что рассказал ей об этом, когда она приехала за мной в аэропорт, как часто это делала; или в машине; или позднее, в спальне, после того как мы уложили детей в постель. Была бы она подавлена или просто выслушала бы меня и посмотрела тем же взглядом, которым смотрела, стоя в дверях спальни в день своего отъезда? Как будто она уже все знала. Я представил себе, что рассказал об этом детям. Представил себе плач Розы и немного смущенное молчание Симона. Как я помедлил бы немного, держа Розу в объятиях, а затем вырвался бы и ушел. Я снял бы квартиру, возможно, ту, в которой представлял нашу совместную жизнь с Элизабет. Я забирал бы дочь из квартиры у озера, так же как седоватый кинорежиссер некогда забирал Симона на выходные, пытаясь походить на того, кем он прежде был. Роза стояла бы наготове с сумочкой и куклой под мышкой, и был бы момент, когда она находилась бы между нами, перед тем как поцеловать на прощанье Астрид и двинуться следом за мной вниз по лестнице, короткий миг, когда Астрид и я были бы вынуждены посмотреть друг другу в глаза. О чем бы мы тогда подумали? О том, что Роза — это все, что нас связывает? Единственное доказательство того, что мы когда- то любили друг друга и верили, что дошли до середины нашей жизни? До того пункта, когда все можно видеть и все рассказать? Быть может, я сидел бы в чужой квартире с кожаными диванами коньячного цвета и журнальными столиками с дымчатой столешницей и вслух читал бы Розе, одновременно думая о том, что она, в сущности, результат недоразумения, ошибочного суждения, необдуманного поступка? В те семь лет, что прошли с того вечера, когда я сидел на небольшой площадке в Граса, где мальчишки с криком гоняли мяч, я не раз спрашивал себя, остался ли я с Астрид только ради детей. В таком случае я должен был бы почувствовать почти облегчение, когда они покинули дом и Астрид однажды утром упаковала свой чемодан и оставила меня в тишине, как до этого они оставили нас обоих. Но когда она покинула меня, я сам начал верить, что головокружение и сомнения постепенно возмещались тяжестью лет в наших изменившихся телах и загадочной неожиданной нежностью, которая возникала в те моменты, когда мы внезапно как бы вновь видели друг друга.
Если бы я оставил Астрид, то, возможно, поехал бы в Лиссабон один, впервые за десять лет, в город, где никогда прежде не бывал. Сидел бы и смотрел на мальчишек, гоняющих мяч по гравию, на их кричащие маленькие фигурки в оранжевом уличном освещении, и слышал бы разрозненные звуки, доносящиеся из домов, окружавших площадку, звуки работающих телевизоров, звон посуды и смех, звуки чужой жизни. Мне было бы все равно, где я нахожусь, в каком городе, разницы не было бы никакой. Я не знаю, сколько времени так просидел на скамье среди платанов — может быть, пять минут, а может, и десять. Позади я слышал быстрые, тявкающие, прерывистые звуки и глубокий, искаженный электроникой мужской голос из видеомагнитофона. Я обернулся. Парнишка в возрасте Симона стоял, склонившись над видеоэкраном, позади бисерного занавеса, висевшего перед входом в небольшой бар. Позади него, у стойки бара, я увидел Астрид. Она помахала мне рукой. Я вошел внутрь. Она стояла и смотрела на меня. Где она была? Астрид пожала плечами и усмехнулась своей кривой усмешкой. Здесь. Я убрал волосы с ее лба и провел тыльной стороной руки по ее щеке. В тот же миг я узнал это движение, ощутил рукой ее щеку, точно так же как тогда, когда я стоял перед ней в моей кухне, зимой, давным-давно, когда мы впервые прикоснулись друг к другу. Она, должно быть, тоже узнала этот ласковый жест, потому что снова улыбнулась, медленно склонила голову и прижалась щекой к моей руке. Я охватил пальцами ее затылок и притянул ее к себе. Я ощутил ее тихий голос как слабое, теплое дуновение на моей шее. «Что с тобой? — спросила она. — А ты где был?» Здесь, ответил я. Она испытующе улыбнулась, на этот раз чуть слабее, словно забыла улыбку на губах, задумавшись над тем, что видела.
Роза рассмеялась, когда я пожелал ей спокойной ночи. Она собирается выйти за хлебом к завтраку, раз уж я все равно разбудил ее, и я улыбнулся, вспомнив, сколько времени разделяет нас, ее в квартире у озера — и меня в моем номере отеля на Лексингтон-авеню. Я немного полистал каталог с выставки Эдварда Хоппера в музее Уитни и засмотрелся на репродукцию картины, изображающей молодую женщину, сидящую, откинувшись на руки, на кровати, нагую, освещенную солнцем, проникающим из окна, и смотрящую на крыши домов далеким взглядом, быть может, пораженную осенившей ее мыслью о том, что мир есть то, что он есть, от края и до края, под бездонным небом. И что другого нет. Я лег в постель, погасил свет и стал рассматривать бесцветные, приглушенные очертания предметов в отсветах мерцающего экрана телевизора и освещенных контор в здании напротив. Было хорошо лежать в полутьме, так я мог лучше представлять себе Астрид, едва различимые картины разрозненных мгновений, которые блекли под моим взглядом, потому что их свет был светом давно минувших дней. Я подумал о снимках с вертолета, изображавших реку, которая разлилась вширь среди домов и деревьев, полей и лесов. Я
