же длинная челка и грива. Заныло сердце.
Яжнай размотал один конец аркана и набросил его на ближайшую лошадь. Брыкаясь, конь то поднимался на дыбы, то падал на землю, но чем сильнее он бился, тем туже стягивала веревка его шею.
— Неси тавро! — крикнул Евстигней Ивану.
Топая, как медведь, Иван направился к, лиственнице. Пошарил рукой в траве и раскрыл в изумлении глаза. Тавра не было.
— Ну, что ты там возишься? — крикнул Зотников.
— Тавров нет, — прохрипел Чугунный простуженным голосом.
— Как нет? Обоих? — встревоженный Зотников подошел к Ивану.
— Обоих, — подтвердил тот и заскреб затылок.
— Что за оказия! — пробормотал Зотников и оглянулся воровски. — Яжнай, пойди-ка сюда! Тавра пропали.
Яжнай испуганно уставился своим единственным глазом на Зотникова.
— Ну просто диво берет, кто мог быть! Ежели алтайцы, то они бы разворотили загородку. — Евстигней трусливо оглянулся и зашагал по поляне. — Остается, пожалуй, одно: ехать в Тюдралу и заказывать новое тавро.
— А с лошадьми как? — спросил Чугунный.
— Ты оставайся здесь, карауль. К утру вернемся, — ответил хозяин.
Евстигней и Яжнай уехали. Сумрак сгущался. В ложбине стало темно. Иван развел костер и, изредка поглядывая на притихших лошадей, начал дремать.
Кирик зашептал на ухо Яньке:
— Надо выпустить из загона лошадей.
— А Чугунный?
— Подойдем к нему с двух сторон: ты с ружьем зайдешь с загона, а мы с Делбеком станем у пролета. Ты стреляй, а я сниму жердь и натравлю на лошадей собаку. Чугунный подумает, что на него напали беглые, ну и даст тягу.
Ребята спустились с горы. Кирик пополз к лошадям, а Янька с ружьем наготове осторожно направился к дремавшему у костра Ивану.
Прошло несколько минут. Раздался выстрел.
В тот же миг упала жердь и послышался свист.
Мимо ошалевшего от страха Ивана пронесся в темноте с громким лаем лохматый Делбек.
Лошади стояли тесной кучей, не двигаясь, с опаской поглядывали на незнакомую собаку. Напуганные вторым выстрелом, они шарахнулись на середину загона и, описав полукруг, помчались через открытый пролет в ночную темь Верхнего Яргола.
Чугунного у костра уже не было. Он бежал что есть духу и, запнувшись о какую-то корягу, упал в траву. Там и пролежал до рассвета.
Утром рассказывал Евстигнею:
— Как вы уехали, с вечера было тихо. Ночью слышу над головой: бах! Я не оробел. Вскочил. Слышу, упала жердь. Потом поднялся крик, шум, и опять — бах! Их, наверно, было человек десять. Что делать? Одному не совладать, ну и подался в лес…
Зотников сгреб бороду в большой кулак и переглянулся с Яжнаем.
— М-да, — промычал неопределенно заимщик. — Изгородь, колья надо убрать, кузницу отвезти домой.
Вскочив на лошадь, он подал Яжнаю знак следовать за собой.
Теньгинский волостной старшина Сапок Кульджинов устраивал праздник. На берегу реки, что протекала ниже стойбища, горели костры. Сапок не жалел баранов на угощение гостей. Из Онгудая прибыл полицейский пристав Огарков с тремя стражниками.
Приехал Евстигней Зотников со Степкой и Чугунным. Прискакал нарядно одетый Яжнай. Ожидали приезда бийского исправника Кайдалова.
Высланные на Чуйскую дорогу дозорные сообщили старшине, что исправник в сопровождении небольшого конвоя казаков спускается с перевала.
В двухэтажном доме, где помещалась волостная управа, засуетились. Вытащили цветные, украшенные причудливым монгольским орнаментом большие кошмы и разостлали от ворот к дому.
Простой народ толпился тесной кучей недалеко от управы. За пригорком показалась пыль.
— Дорогу! Дорогу! — размахивая нагайкой, кричал передний казак.
Показалась мягкая рессорная коляска, в которой сидел тучный исправник.
Пристав вытянулся в струнку. Сапок склонил перед гостем голову и сказал подобострастно:
— Пусть будет покрыто травой место, где ты ночуешь, пусть будет праздничным место, куда ты приходишь! Прошу в дом.
Из уважения к богатому хозяину Кайдалов приветствовал его по-алтайски и, не снимая лайковой перчатки, подал руку.
— Ну, как у тебя дела, Фрол Кузьмич? — повернулся он к приставу.
— Во вверенном мне участке все благополучно! — отрапортовал тот.
— А вот алтайцы жалуются, что кто-то коней у них таврит… Как они, эти самые конокрады, по- вашему называются? — обратился он к старшине.
— Урчылар, — ответил тот в смущении.
Стоявший рядом Яжнай побледнел и посмотрел в сторону Евстигнея. Зотников опустил глаза.
— Ну, так вот, — продолжал исправник, — этих самых урчыларов, как попадут, немедленно в бийский острог отправляй.
— Слушаю-с, ваше высокоблагородие! Будет исполнено! — козырнул Огарков.
— Ну, веди, хозяин, в дом, — обратился Кайдалов к Сапоку. — Посмотрю на праздник — и дальше в путь.
Несмотря на свою дородность, бай торопливо засеменил на кривых ногах к крутой лестнице дома.
Неожиданно дорогу знатному гостю преградил горбатый Кичиней и упал перед ним на колени:
— Я — Кичиней из Мендур-Сокона. У меня было три жеребенка. Теперь их нет. Чем буду жить?
— О чем он говорит? — брезгливо обратился Кайдалов к сопровождавшему его переводчику.
— Он говорит, что у него было три жеребенка, а теперь их нет.
— Ну!… — сдвинул брови исправник.
С мольбой в голосе Кичиней продолжал:
— Я видел одного из них в табуне Яжная. Жеребенок мой, но тавро чужое.
— Чье? — нетерпеливо спросил Кайдалов.
— Ваше высокоблагородие, разрешите доложить! — Пристав вытянулся перед исправником. — Этот алтаец не в своем уме. — И, повернувшись к Кичинею, крикнул: — Клевета!
Сапок снял шапку, опушенную мехом выдры, и поклонился Кайдалову.
— Да, этот человек не в своем уме, — указал он на Кичинея.
— А-а!.. — протянул неопределенно исправник и кивнул головой казаку.
Тот оттащил жалобщика в сторону.
— Мой мухортый[20] конь, мой мухортый конь! — И, обхватив голову руками, Кичиней затянул нараспев: — Кокый корон!
Конские состязания в Теньге начались с борьбы. Утром на небольшой площадке перед волостной
