грозное рычание, и Делбек с вздыбленной шерстью вылез из-под кровати.
Полицейский поспешно подобрал ноги и крикнул с печи:
— Уйми тигра-то!
Степанида вытолкала собаку за двери и, роняя слезы, стала одевать Кирика. Слез с печки и Янька. Пробираясь боком мимо Зотникова, он проблеял по-овечьи: «бэ-э-э» и, посмотрев сердито на заимщика, показал язык.
— Ну чистый разбойник растет, весь в отца! — поднимаясь с лавки, сказал Евстигней уряднику.
— Яблоко от яблони недалеко падает, — ухмыльнулся тот.
Подхватив плачущего мальчика, Евстигней с полицейским вышли из избы. Пара лошадей взяла на крупную рысь и скрылась из виду.
Кирика поместили вместе с Иваном Чугунным в избе, где жил когда-то Прокопий.
Новый работник Зотникова, Чугунный, был человек угрюмый. Никто не знал его прошлого. Шла молва, что в Сибирь он попал за убийство, бежал с каторги и, скрываясь в горах, наткнулся на Евстигнея. Что заставило Зотникова приютить беспаспортного бродягу, так и осталось тайной.
Кирик боялся его. Иногда работник приходил от Евстигнея пьяный и, растянувшись на кровати, где единственной подстилкой была солома, храпел на всю избу. За окном выла метель, сотрясая убогую постройку. Забившись в угол полатей, мальчик дрожал от страха. Среди ночи Чугунный просыпался, зажигал коптилку и, нашарив в полутьме недопитую бутылку, жадно припадал к ее горлышку. Выпив, бросал посуду на пол и нетвердыми шагами бродил из угла в угол.
— Кирька!
Мальчик сидел не шевелясь.
Волосатая рука Чугунного тянулась на полати и, схватив испуганного Кирика, стаскивала его на пол.
— Эх ты, скворец нестреляный, боишься? — тяжелый взгляд устремлялся на мальчика. — На Лебедь-реку бы нам с тобой, Кирька, а? Золото там — хоть лопатой греби, леса нехоженые, птица, зверь непуганые. Или винокурню в тайге открыть? — Чугунный дышал водочным перегаром в лицо Кирика. — Эх, ножиком бы старателя с золотишком или купчишку обушком по голове, а? — Полубезумные глаза Чугунного сверкали, точно угли.
Сердце Кирика замирало от страха. В трубе выл ветер. Огромная тень шагавшего по избе Ивана ползла по стенам, и, когда Иван садился за стол, она напоминала медведя.
Утром хмурый работник говорил Кирику:
— Что я пьяный ночью болтал — никому ни слова! Понял?
Кирик торопливо кивал головой.
Однажды Варвара послала Кирика за водой. Взяв деревянную бадейку, мальчик спустился с крутого берега к реке. Зачерпнув воды, он стал с трудом подниматься по вырубленным ступенькам, поскользнулся и упал. Бадейка, гремя, стремительно покатилась вниз и, ударившись о камень, разлетелась на части. Мальчик собрал ободья, поломанную дужку и, стуча зубами от холода, направился к дому. На крыльце его встретила хозяйка:
— Где ведро?
— Разбилось.
— Ах ты, мошенник, хозяйское добро портить!
Рассвирепевшая Варвара пнула Кирика в грудь. Падая, он ударился виском о перила крыльца и очнулся только в избе Чугунного.
Лишь на третий день мальчик слез с полатей и подошел к окну, на котором суровый мороз вывел причудливые узоры. Подышал на стекло и в сумерках наступающего вечера увидел на дворе несколько кошевок, лошадей с наброшенными попонами. Видимо, у хозяина были гости.
Скрипнула дверь, вошел Чугунный, по обыкновению, навеселе.
— Гуляем, Кирька! Рождество. У Евстигнея елка. Гостей съехалось — невидимо! — Иван закурил трубку. — Ты тут домовничай. Я до утра не приду. Да! Хозяйка наказывала, чтобы ты попозднее принес ей капусты из сенок. Смотри, не забудь, — Чугунный взялся за дверную скобу.
Сумерки сгущались. Мальчик по-прежнему сидел у окна в холодной избе, никому не нужный и чужой. Как только в доме Зотникова зажглись огни, он, захватив горшок с капустой, направился к богатому жилью хозяина.
На кухне от пряных запахов закружилась голова. Из комнаты доносились смех и веселые детские голоса.
Поставив капусту на подоконник, Кирик приоткрыл дверь и замер, очарованный.
Посередине большой комнаты увешанная разноцветными игрушками, вся в огнях, сверкала елка. Вокруг нее, взявшись за руки, кружились нарядно одетые дети.
Кирик невольно шагнул вперед и остановился на пороге, затаив дыхание, не отрывал глаз от невиданного зрелища. Около елки стоял, опираясь на палку, длиннобородый старик, в белом тулупе и такой же шапке.
В руке он держал корзинку, из которой выглядывала чудесная лошадка. С ее гордо изогнутой шеи спускалась черная грива, бисерные глаза горели при свете елочных свечей. На лошадке были узда и лакированное седло — настоящее седло с серебряными стременами.
Румяный елочный дед ласково смотрел на Кирика, как бы приглашая его покружиться вместе с ребятами.
— Алтаец пришел, — послышался голос Степки, и очарование исчезло.
— Алтайчонок, алтайчонок!
Шумная ватага ребят окружила мальчика. Один дернул его за рукав, другой сбил шапку, и с криком «Куча мала!» все друзья Степки навалились на пришельца.
Из соседней комнаты выплыла пышно разодетая женщина, за ней семенил на коротких ногах тюдралинский писарь.
— Дети, нельзя! — сказала она важно и уплыла. Ребята с шумом бросились к елке.
Пьяный писарь подошел к Кирику и подал ему яркую конфетную обертку.
— Кушайте, — сказал он ехидно.
Мальчик доверчиво развернул бумажку и, не найдя конфеты, в недоумении посмотрел на зотниковского гостя.
Писарь залился дробным смехом, хлопнул по плечу озадаченного мальчика и, сощурив глаза, спросил:
— Ну как, вкусная? Может, еще дать?
Кирик отвернулся. Вздохнув, вышел из дому, постоял в нерешительности на крыльце и, медленно спустившись со ступенек, направился к избе. Подходя к ней, заметил недалеко от порога темную невысокую фигуру и, приглядевшись, узнал Яньку. Возле него вертелся Делбек, весело помахивая хвостом.
Кирик бросился к другу.
Скрывая радостное волнение, Янька проговорил важно:
— Тебе мама гостинцев послала.
В избе он развязал узелок и стал выкладывать подарки Степаниды.
— Вот шаньги, ешь! Да постой! Я их разогрею в печке, мерзлые они…
— Мы не топили печку, холодная она… Я и так съем.
— Вот тебе леденцы. Это мама послала. Ты их пососи, шибко сладкие! А это я тебе дарю! — Развернув бережно бумагу, Янька достал картонную лошадку.
Лицо Кирика порозовело. Взяв осторожно игрушку, он поднес ее к лампе, стоявшей на высокой подставке недалеко от полатницы. Правда, конь был хуже, чем тот, которого видел Кирик на елке, — вместо черной волосяной гривы свисала мочалка и не было седла, — но зато он был на деревянных колесиках и хвост держал трубой.
Налюбовавшись лошадкой, Кирик пустил ее по наклонной полатнице в угол. Колесики заскрипели, и
