мыслях настала черная ночь. Халдан лежал на нарах дни и недели, забыв о времени, понимая только, что его кормят внутривенно.
В один из последних тяжелых дней перед отлетом с Земли юноша услышал звук, несший предзнаменование и надежду. Словно шепот Сивиллы он проник в сознание и вырвал юношу из летаргии.
Халдан находился в большой камере с высоким потолком и галереей наверху, где патрулировали охранники. Все помещение было поделено на секции с решетками вместо стен и потолка, чтобы охранники на галерее могли постоянно следить за заключенными. Халдан находился один в камере.
По другую сторону четырехметрового коридора была камера побольше, в которой содержались несколько заключенных; как догадался Халдан, пролетариев. Он не обратил бы на них внимания, если бы не пение, которое звучало в огромном помещении, как плач по душе умершего. Певец аккомпанировал себе на гитаре.
Отчаяние, чуть не убившее Халдана, подействовало на него, как шоковая терапия — теперь он воспринимал это примитивное пение с наивной чувствительностью, как ребенок, разбуженный птичьим щебетанием. Слова песенки несли надежду, с красотой которой ничто не могло сравниться.
Не успела песня закончиться, как Халдан вскочил, вглядываясь в соседнюю камеру. Он увидел развалившегося на нарах огромного негра, который прижимал к себе гитару, выглядевшую в его огромных лапах детской игрушкой.
— Эй, черный, — позвал Халдан. — Ты знаешь, о чем поешь? Знаешь, кто такой Файрватер?
— Ты, белый, хочешь спросить, что такое хорошая погода?
— Я имею в виду, кто такой Файрватер?
— Посмотрите на этого умника! Он спрашивает у меня, кем был Файрватер.
— Зачем умнику спрашивать у работяги? — донеслось из другого угла камеры.
— Хорошая погода, белый, это когда светит солнышко.
Послышался презрительный, издевательский смех, как будто за перегородкой знали ответ, и ответ этот был настолько очевиден, что вопрос Халдана казался им нелепым.
Заключенные, от хилого бледного карлика до черного гиганта, представляли весьма разномастное сборище. Желтая кожа одних свидетельствовала, что они побывали на Венере, а бледно-синие лица других — о каторжных работах на шахтах Плутона. Если бы Халдан увидел их в кандалах на улицах Сан-Франциско, он решил бы, что перед ним типичные подонки из межпланетных рабочих команд, но в тюрьме они составляли часть его окружения, и ему пришлось воспринимать их как людей.
— Вы можете смело говорить со мной о Файрватере, — закричал он, — потому что
— Тебе не повезло, парень, — отозвался негр. — А нам вот придется всего лишь нюхнуть синильной кислоты в газовой камере.
Они не поверили ему, но это было в порядке вещей. Почему если у них вообще были какие-нибудь тайны, они должны были делиться ими с человеком, который запросто мог оказаться стукачом, а не ссыльным на Ад?
Той же ночью, когда огни пригашенных ламп наполнили тюрьму синим светом, а Халдан лежал навзничь на нарах, уставив взгляд вверх, в камеру влетел бумажный самолетик. Юноша поднял его, разгладил и придвинулся ближе к свету.
«Мы думаем, он был кем-то вроде И.Христа, А.Линкольна или И.В.Уоббли. Больше ничего не знаем. Мать говорила мне, он был хорошим человеком. Записку съешь».
Итак, контакт был установлен, но Халдан чувствовал себя обманутым.
Он разорвал записку на мелкие кусочки и, наклонившись ближе к ночнику, чтобы видели заключенные из камеры напротив, проглотил их.
Теперь у него не оставалось сомнений, что их песенка не имела ничего общего с именем Файрватера. Иначе, как эти неграмотные люди могли поставить Файрватера в один ряд с И.В.Уоббли, хотя это был даже не человек, а только аббревиатура старинного профессионального союза дегустаторов вин. Он не винил этих невежественных, полуграмотных людей за то, что они даже не могли правильно прочесть этикетку на бутылке.
В итоге мрачных размышлений наступило примирение с этим новым миром, означавшее прощание с миром прежним и всем связанным с ним. У него не было больше ни Хиликс, ни отца, специалисты оказались овцами, а пролетарии — бездумным, тупым скотом.
Бог был счетной машиной.
Халдану показалось, что все чувства в нем умерли, но за три дня до отлета переменил мнение. В тот день он услышал нечто, сильно потрясшее его.
— Эй, интеллигент!
Его звал негр, стоявший возле решетки по другую сторону коридора. На грязном ремне болталась гитара
— У меня новая песенка, нам спел ее парень, которого только что посадили. Хочешь послушать?
В поведении негра слышался откровенный вызов. Его широкая, чуть нахальная ухмылка разбудила в Халдане высокомерие потомственного специалиста.
— Когда говоришь со мной, черномазый, не разевай пасть, как. будто собираешься проглотить арбуз!
— Ты не оскорбишь меня, интеллигент. Я черный из Мобиль Бэй. Всякие там «-ологи», или как их там, и так поиздевались над нами. Хочешь ты или нет, а тебе придется выслушай, мою песенку.
Негр говорил правду. Во времена Голода, когда мясо чернокожих считалось деликатесом, только черным из Мобиль Бэй удалось избежать истребления, благодаря удаленности своего маленького островка от побережья Алабамы. Впоследствии антропологи не допустили смешения рас, и черные из Мобиль Бэй стали темой бесконечных унизительных монографий, создаваемых представителями общественных наук. Негр несколько раз ударил по струнам и запел:
Как-то парнишка влюбился в молодку,
И вот она — с брюхом, а он — за решеткой.
«Девку оставь!» — подъезжает судья.
«Я, ваша честь, человек, не свинья!»
Голову выше, бедняга Халдан.
Зря ты слезы горькие льешь!
Голову выше, бедняга Халдан.
Бедный малыш, ты не умрешь.
Не успела закончиться песня, юноша вскочил и схватился за решетку.
Он недооценил этих бедняг. Историю им заменяли песни. В одном незатейливом, грубом куплете содержалось описание судебного процесса, а в другом автор воспользовался его примером, чтобы вдохнуть надежду в людские сердца.
И песня о погоде была песней о Файрватере.
Через три дня за Халданом явились. Его облачили в серое одеяние и длинными коридорами повели к выходу, где ждал черный автомобиль, который должен был доставить узника на взлетное поле космодрома.
Халдан шел как автомат, но с высоко поднятой головой. По обе стороны коридора заключенные приникли к решеткам.
Так же как толпа, провожавшая его на Макет-стрит, люди стояли не двигаясь, провожая юношу взглядами. Губы их чуть заметно шевелились, а голоса сливались в нестройный хор, напевавший песню на мелодию древней баллады о Томе Дули, которую пела ему Хиликс.
Держать высоко голову оказалось не трудно. Куда трудней было удержать слезы.
Глава двенадцатая
Формально Халдан-IV стал трупом.
Он был без сознания, когда Серые Братья внесли его на палубу «Стикса», так как в еду ему подмешали средство, замедляющее жизненные процессы.
Поэтому он не видел монахов в сутанах с капюшонами, которые, причитая по умершему, внесли его носилки по длинному трапу корабля. Не слышал хлопанья закрываемых люков и тихого воя ракетных двигателей. Не чувствовал ни медленного подъема корабля, ни последнего рывка, выбросившего огромный корабль за пределы земной гравитации. Не чувствовал легких толчков, когда отделялись ракетные двигатели и корабль перешел в режим работы лазерных двигателей, которые бесшумно вывели его на накатанную колею космоса.
Бесшумные, бестелесные, безразличные к мчащимся навстречу метеоритам, они влились в пространство, где исчез всякий свет вне корабля, как звук, пересекающий порог слышимости, перестает существовать для человеческого уха. Они сами стали светом, мчась на волне одновременности, способной, без малейшего ущерба пронести их сквозь центр Солнца.
Халдан спал три земных месяца, и каждая минута, отмеренная палубными часами, соответствовала земному дню.
Юноша проснулся оттого, что чья-то рука трясла его за плечо. В тусклом красном свете небольшой лампочки он увидел над собой хмурое лицо с грубыми чертами.
— Поднимайся, труп. Сначала пошевели руками и ногами, как перевернутый жук… Вот так… А сейчас прими таблетку, кислородный допинг.
Юноша обнаружил, что ремни, удерживающие его на койке, отстегнуты. Он находился в маленькой каюте, но в тусклом свете лампочки, кроме лица астронавта, смог разглядеть только крутой металлический трап.
После нескольких движений, как советовал космонавт, Халдан с удивлением обнаружил, что его мышцы сохранили былую силу и упругость.
— Хватит, — сказал космонавт. — Теперь можешь сесть.
