отглаженное и подогнанное по плечу с такой точностью, какую можно было увидеть лишь на образцовом сержанте. И вот, несмотря на то что все в этом человеке было так хорошо, он мне нравился меньше, чем Фомушкин, которому, если не лень, можно с подъема до отбоя делать всякие замечания. Вероятно, это происходило потому, что Фомушкин был открыт, совершенно понятен мне, чего никак нельзя было сказать об исполнительном, но замкнутом Грибове. Заглянуть к этому в душу было трудно. Я никак не мог понять — или он не торопится показывать себя, или показывать ему нечего?
— Старший наряда сержант Фомушкин. Ваша задача — перекрыть фронтовую дорогу на участке Малая Гута — Большие Мельницы. Я иду с вами. Вопросы есть?
— Нет, — опять за всех весело ответил Фомушкин.
V
От Знаменки до Больших Мельниц было восемь километров. Дорога шла лесом, день стоял жаркий, тонко и грустно пахло земляникой, грибами, прошлогодним прелым листом. Тихо шумели осины.
Мы не спеша шагали по мягкой, заросшей травою дорожной обочине, останавливаясь, слушали лесную тишину.
— Эти собаки такие, товарищ капитан, звери! — говорит Фомушкин, шагая рядом со мной. — Иные считают их вроде лошади — самым что ни на есть близким другом человека, но я по себе скажу, что никакой от них дружбы я еще ни разу не видел. Вот кошка. Это же маленькая тигра, а она и то ко мне дружественнее относится, чем собака. Меня, например, самая что ни на есть последняя шавка может в любую минуту за ногу укусить. Прямо даже не могу вам объяснить, с чего они на меня так взъедаются. Другие люди идут себе по улице, и собаки на них даже не смотрят, не то чтобы раз-другой брехнуть, а на меня так все и бросаются. Пять раз меня собаки эти кусали, имею от них четыре легких ранения и одно тяжелое, когда штаны на мне прямо в клочья были изодраны и я два месяца уколы от бешенства принимал. Я после этого как увижу собаку, так у меня вроде гриппа какого бывает, сразу температура поднимается.
Назиров засмеялся и даже шлепнул ладонью по ляжке, но было видно: он не верит, что Фомушкин, которого он обожал и которому робко подражал во всем, боится собак.
— Этот наш Индус тоже, вот увидите, что-нибудь отчудит со мной. Я уже часы из-за него проспорил.
Индус — служебная собака нашей заставы, огромная красивая овчарка темно-палевой масти.
— Были у меня часы, трофейные, в бою я их добыл, — рассказывал Фомушкин. — Ну, сидели мы как-то после обеда возле школы. Я и говорю Каплиеву, собаководу, что, мол, твой Индус самая что ни на есть дурашливая собака. Вообще, что дворняжка, что овчарка, все одно — собака и собака, никакой разницы. Только овчарка, может, жрет больше. А Каплиев говорит: «Раз ты не видишь разницы, то давай проведем такую операцию: ты пойди свои часы спрячь где-нибудь и приходи сюда обратно, а я потом с Индусом их найду. Только уж они тогда мои будут». Ладно, говорю, согласен. Ни черта вы не найдете! Видали мы таких ищеек!
Ходил я, товарищ капитан, минут двадцать, следы путал. Всю Знаменку исколесил. Вернулся на заставу. Давай, говорю, ищи. Взял Каплиев своего кобеля, заставил его обнюхать меня, и подались они вприскочку вдоль деревни. Проходит ровно десять минут, по часам засек, прибегают они, аж в мыле оба. Привязал Каплиев кобеля этого в сарае, сел на крыльцо и вытащил из кармана часики мои. «На, — говорит, — бери свою трофею, не оскорбляй в другой раз наше служебное собаководство». Но я, товарищ капитан, от часов отказался. Хоть и жалко мне их было, а все же отдал. У меня принцип: я свое слово держу. А часики мои плакали. Может, вы видели, у Каплиева на руке, такие, герметические, светящиеся? Вот это те самые часики. Очень точно ходят. А кобель на меня все время теперь скалится, все след мой нюхает. Не иначе как за шпиона считает. Теперь уж он меня, наверно, погрызет обязательно…
В деревне Большие Мельницы стоял армейский банно-прачечный отряд. Кто был на фронте, знает: такие подразделения солдаты-фронтовики называли «мыльный пузырь». Начальником отряда был тот самый толстый, краснощекий майор интендантской службы Толоконников, с которым я познакомился еще в «Матвеевском яйце». Знакомство наше произошло вот каким образом. В тот день, когда был убит начальник агитмашины майор Гутман и я видел, как безутешно плакал над ним немец Август, в толпе солдат оказался толстый, краснолицый, уже в годах, майор. Он смотрел на Августа зло, презрительно, с гримасой отвращения. Встретившись со мной глазами, он вдруг смутился, едва заметная виноватая улыбка пробежала по его лицу. Сняв фуражку, вытирая носовым платком наголо бритую голову, он сказал, обращаясь ко мне:
— В любых обстоятельствах смерть кажется нелепой и жестокой. Не находите?
Я ответил, что думаю точно так же, что мне жаль и начальника агитмашины, с которым был знаком, и немца.
— Немца жалеть нечего, — ответил он.
— Почему?
— Потому что он враг. Врагов не жалеют. Не за что.
Он представился: — Начальник армейского банно-прачечного отряда майор Толоконников. Приехал на рекогносцировку и чуть не угодил на тот свет.
— Не рано ли вы приехали сюда? — спросил я, пожимая ему руку.
— Рано не рано, а приказ есть приказ.
И вот мы снова встретились с ним. Я уже однажды приходил сюда и виделся с майором. Он оказался добродушным и очень милым человеком. Отряд его в основном состоял из одних прачек, молодых, здоровых, неутомимых на работу и на веселье девчат. Высоко подоткнув подолы, они с утра до вечера полоскали в речке белье, перекликаясь и зубоскаля по любому поводу. Шоферы, проезжая через деревню, непременно делали тут остановку, так что в Больших Мельницах всегда было полно народу. По вечерам посреди деревни устраивались танцы, и до самой поздней ночи слышались смех, песни и взвизгивания гармошки.
Деревенские избы тянулись вдоль речного берега окнами к воде. Возле широкого деревянного моста, который в то же время служил и плотиной, стояла старая мельница. В заводи прачки полоскали белье.
Мы встали на мосту, закурили. Фомушкин, прищурясь, жадно затягиваясь цигаркой, неотрывно смотрел на девушек, склонившихся над водой. Вот одна из них выпрямилась, поглядела на нас из-под ладони и что-то сказала подругам. Те вскинули головы, обменялись несколькими замечаниями, явно относящимися к нам, засмеялись и снова принялись шлепать бельем по воде.
Старые корявые ветлы низко навесили свои ветки над рекой, солнце искрилось на воде, отражавшей и берег, и ветлы, и мост, и склонившихся над рекой девушек.
— Смеются, — смущенно сказал Назиров.
— А пусть, — беспечно отозвался Фомушкин. — Это они так, для фасону. — Он поправил пилотку и, торопливо бросив окурок в воду, закричал:
— Рубаху мою не постираете?
— Даже можешь с плеч не скидывать! — озорно отозвалась одна из прачек. — Мы ее вместе с тобой и намылим и прополощем, и отожмем.
— Вот бы славно было! — обрадовался Фомушкин. — Только силенок-то у вас хватит ли?
— Не таких намыливали! — в тон ему отозвалась бойкая прачка. Подруги ее дружно прыснули смехом. Кто-то пропел:
