— Ты, Витя, так нужен, представить себе не можешь! Особенно моему шестому «Б».
Она рассказала о классе, о Рындине.
— На днях он ударил Лизу. Класс возмутился, а я им говорю: «Что же вы не стали грудью на ее защиту? Легче всего приходить и жаловаться». Они поняли меня буквально и после звонка «стали грудью» в дверях класса, не пуская туда Рындина.
Она улыбнулась. «Раньше громко рассмеялась бы», — подумал Нагибов.
Он взял пепельницу, начал вертеть ее, продолжая внимательно слушать, и Леокадия заметила, что на правой руке, там, где когда-то была татуировка, теперь остался только широкий шрам, словно после ожога. Он неловко убрал руку.
— У Рындина нет родителей… Его испортила улица…
Леокадия запнулась: может быть, это бестактно и она невольно напомнила Виктору его собственную безрадостную юность.
— А я маму недавно к себе привез, — доверительно сказал он, будто уловил ход Лешкиных мыслей. — Болела очень… Одна осталась…
И, словно избегая этого ухода в прошлое, поднялся.
— Можно мне сейчас с твоими познакомиться? Есть план: из них и старшеклассников подготовить электромонтеров, киномехаников. А там, гляди, и за телевизор возьмемся…
Он скупо улыбнулся, ну точь-в-точь как Рындин.
— Потрудимся…
Ей вдруг вспомнился осенний день и встреча с Виктором у шандоров плотины после его возвращения из побега.
Теперь, отдаленная многими годами от первой юной привязанности, она могла бы спокойно и добро сказать Виктору много хороших слов, которых он, наверно, ждал от нее в те далекие времена. Но и сейчас Леокадия только сказала:
— Я так рада, что ты пришел…
Колкий ветер обжигает щеки Леокадии, пробирается за воротник. Зима действительно выдалась злой. Казалось, вьюги решили тряхнуть стариной, когда они беспрепятственно гуляли здесь по степным просторам, несли на Пятиморск снежные смерчи, наваливались на него сугробами.
Люди идут гуськом по мостовой, где снегоочистители пробили две узкие траншеи для одностороннего движения. Из-за высокого снежного вала иногда видны шапки самых высоких пешеходов.
Вон впереди, по ту сторону снежного забора, замаячила бурая капелюха Потапа Лобунца. И площадь с фонтаном и даже вот этот, сейчас облепленный снегом, магазин «Огурчик» построены руками Лобунца. Недаром Надя, поглаживая поредевшие волосы Потапа, говорила:
— Мой топтыга — всем топтыгам топтыта.
А потом тайно сообщила Лешке, что Потап досылает последние задания заочному техникуму механизации, а ночами пишет новую книгу о работе на бульдозере.
— Какие-то цифры, градусы… Я ничего не понимаю, но купила пишущую машинку и все печатаю, печатаю ему… Пока он на охоте… Знаешь, какой он охотник! В прошлом году семь лисиц принес…
Порыв морского ветра смел с деревьев снег, закружил шутливый буран. Но так же мгновенно и притушил его, а выглянувшее солнце ослепительно залило улицы, и воробьи на ветках деревьев стали похожи на большие набухшие почки.
— Потапчик! — окликнула Леокадия.
Бурая капелюха обогнула сугроб.
— Ты, Лё? Куда?
— В горсовет… Совещание… Помощь предприятий интернату.
— Ну давай действуй, да нас не забывай!
Он пожал ей руку.
Леокадия отвела Потапа в снежный коридор вправо, взяла за пуговицу куртки:
— Топтыжечка! Ты бы как-нибудь на Стася повлиял. Ну что он, на самом деле, весь ушел только в заводские дела…
— Те-те-те, чья бы мычала…
— Ну, я что?.. У меня здесь семья, а он один… И ведь такой славный…
На секунду представила Стася с его вихром над крутым лбом. Сидит над чертежом, заплетя ногу за ногу, смолит сигареты.
— Ты понимаешь… — сокрушенно говорит Потап, и синие глаза его смотрят с детским простодушием. — Ведь он до сих пор эту чертову Алку любит. Просто удивительно, как вы иногда умеете нашего брата присушать.
Леокадия вспомнила дорогу от вокзала в город и слова Стася тогда: «Звонарева для меня не существует».
Так ему хотелось. Но разве всегда получается так, как хочет человек?
В новом здании горсовета полно знакомых.
Обняла ее за талию Вера, укоризненно спросила:
— Почему не заходишь?
— Зайду!
Веру увели. Она депутат горсовета, и ее позвали что-то согласовать до начала совещания.
А вон школьная учительница химии Анна Михайловна, у которой Леокадия и Вера учились три года. Да какая же Анна Михайловна старенькая, седенькая, сгорбленная! Ей, наверно, за шестьдесят.
— Здравствуйте, Анна Михайловна!
— Здравствуй, Юрасова. Ну, напрыгалась, утихомирилась?
— Нет еще, не очень, — тоненьким голосом ответила Лешка.
— Я порадовалась, узнав, что мы теперь коллеги… Только, признаться, не могу представить тебя спокойно стоящей на одном месте.
— Трудно, но стою.
— Ну, смотри!
Леокадия вошла в зал заседаний и… увидела Куприянова. После новогодней ночи она впервые встретила его.
Алексей Михайлович сидел справа у окна и подавал ей знаки: мол, идите сюда, есть свободное место.
Когда Леокадия пробралась к нему, лицо Куприянова показалось ей старше, чем тогда у Альзиных, и очень усталым.
— Пропавшая грамота! — радуясь, пожал он ее руку. — Честное слово, я даже соскучился.
— И я, — невольно вырвалось у Леокадии.
Может быть, надо было смолчать, ответить неопределеннее? Но она просто не могла и не хотела хитрить с ним, кокетничать или говорить неправду даже в пустяке. Да и к чему это, если она действительно рада встрече?
После доклада на трибуну взошел какой-то страшно нудный оратор
Куприянов достал блокнот и написал: «По-моему, лучше товарища назвать Зайцескуков».
Леокадия взяла из рук Алексея Михайловича блокнот и вписала: «Или Зайценскук». Они поочередно стали придумывать фамилии выступавшему, называя его Зайчевским, Зайцешвили, Зайчуком, Зайштейном, Заюшечкиным, Зайкинидзе и, наконец, Амир-оглы-Зайчевым.
Но выступлению, несмотря на постукивание председательствующего ручкой о графин, не было видно конца. Тогда Куприянов, взял областную газету и, разыскав на ее последней странице объявление «Завтра в кино и театрах», ткнул пальцем в название «Сказка о потерянном времени».
Леокадии показалась, что председательствующий смотрит на них осуждающе, и она провела карандашом по названиям двух других картин:
«Тишина». «Вызываем огонь на себя».
