Представитель Министерства иностранных дел вручал Робертсу и Биллиджеру предписание покинуть Советский Союз в 24 часа.
— Очень жаль! — сказал, напряженно улыбаясь, Биллиджер. — У вас прекрасные библиотеки. Я заканчиваю книгу о советской литературе, мне осталось совсем немного. Несколько месяцев!
— В вашей книге, господин Биллиджер, все равно не будет ни одного слова правды о советской литературе, — сказал представитель Министерства иностранных дел, — так что вы можете ее закончить где угодно!
— Я сделаю это на пароходе! — нагло сказал Биллиджер. — По дороге домой. Она будет иметь большой успех. Я пришлю вам экземпляр.
— Все это глупости, Биллиджер! — раздраженно перебил Робертс. — Вот мое положение действительно затруднительно! Мой ребенок в больнице. Жена не соглашается оставить дочь!
— У нас нет претензий к вашей дочери! — пожал плечами представитель Министерства иностранных дел, — так же, как и к вашей жене. Когда девочка поправится, она в сопровождении матери будет направлена на родину. Больше я ничего не имею сообщить вам!
Рано утром перед отъездом на аэродром Робертс в сопровождении переводчика посольства отправился в больницу проститься с дочерью и женой.
Сбивчиво, с отвращением выдумывая предлоги, Робертс объяснил жене причины своего внезапного отъезда и простился.
Направляясь по коридору к выходу, он решил зайти к главному врачу и попросить его позаботиться о жене и дочери. Каковы бы ни были неприятности, они не могут до конца уничтожить престиж дипломата.
Главный врач принял Робертса стоя, молча выслушал, побагровел и, сорвав очки, сказал:
— Вы просто мерзавец! И сию минуту убирайтесь из больницы… Это — наглость прийти сюда! При чем тут жена и дочь! А вы думали о них, когда зарабатывали себе репутацию международного преступника? Немедленно покиньте территорию больницы! Здесь Юрка Столбцов лежит, тот самый мальчик, о котором упомянуто в газетах, и мы еще не знаем, удастся ли сохранить ему здоровье… У меня у самого погиб сын во время войны! Как вы смели прийти ко мне, господин Робертс? Это… это… ни в какие ворота не лезет! Это душевное распутство! Вот что!
— Господин Робертс — дипломатический представитель! — сдержанно, но с долей злорадства сказал переводчик посольства, присутствовавший при разговоре. — Оскорбляя его, вы оскорбляете…
— Бандит он, а не дипломат! — не смущаясь, перебил главный врач. — И будьте добры немедленно увести его отсюда! Все! Больше я с вами не разговариваю! Я занят!
Робертс, не прощаясь, направился к дверям.
Полковник Смирнов знал, что следствие по делу Горелла будет длительным и тяжелым. Но действительность превзошла все его ожидания.
Развращенный мозг Горелла не мог допустить мысли, что есть преступления, простить которые народ не может.
Горелл решил сыграть на своей последней карте. Он решил заслужить прощение потоком признаний, в которых и правда и ложь были одинаково чудовищны.
Каждый факт приходилось многократно проверять, прежде чем признать его. Иногда Горелл в течение нескольких дней подряд лгал, обливая множество людей зловонной клеветой. Потом начинал рыдать и признаваться во лжи. Иногда один и тот же факт он освещал различно, в зависимости от степени своего отчаяния, и Смирнову приходилось поднимать груды материалов, чтобы докопаться до корня факта.
Отсылая Горелла, полковник выходил на улицу и долго бродил в толпе, пока не исчезал вкус желчи во рту. Мир снова становился веселым и доброжелательным, но это длилось недолго — Смирнову приходилось возвращаться в отдел и снова выслушивать страшные сообщения Горелла.
Смирнов почти не спал и не ел. Он приезжал домой на несколько часов и за столом; отмалчивался, как бы издали слушая разговоры жены и сыновей. Ему казалось, что он приносит к себе в дом частицу той зловонной грязи, в которой ему приходилось возиться ежедневно.
Но с каждым днем распутывался клубок вопросов, до сих пор казавшихся безнадежно запутанными. Иногда Смирнову представлялось, что он разминирует — только не поле, не дороги и поселки, а отношения между народами, готовя почву под добрый, счастливый посев мира и дружбы.
Несколько раз в эти тяжелые дни полковнику звонила Кира Прейс и просила разрешить свидание с матерью.
— Сообщите ей, что завтра мы дадим свидание! — сказал, наконец, полковник Смирнов Берестову. — Пусть приходит к одиннадцати утра.
— Здравствуйте, Кира! — приветливо сказал полковник, когда она вошла, похудевшая, в темном платье, ставшем слишком широким для нее, и молча, кивнув на приветствие, села в кресло у стола. — Сейчас вы встретитесь с Аделиной Савельевной. Дать вам папиросу? Ведь при мне вы не стесняетесь курить.
— Нет, спасибо! — сурово сказала Кира, выдерживая взгляд полковника. — Я ничего от вас не хочу!
— Как вам угодно! — пожал плечами полковник, и пока не вошла Аделина Савельевна, оба они молчали и думали о своем.
Войдя, Аделина Савельевна криво улыбнулась дочери, с любопытством взглянула на полковника и молча села в кресло рядом с Кирой.
— По правилам я должен присутствовать при свидании, — сказал Смирнов. — Но я хочу, Кира, чтобы в разговоре с Аделиной Савельевной вы чувствовали себя совершенно свободной и спокойной. Вы будете говорить наедине.
— Я не просила вас об этом! — не поворачивая головы, сказала Кира. — Я не хочу никаких одолжений.
Полковник вышел.
Он вернулся через полчаса.
Красная, возбужденная Аделина Савельевна прикуривала свежую сигарету от еще не погасшего окурка. Кира, сжавшись в комочек в кресле, держалась пальцами за виски и беспомощно смотрела на дверь.
— Это не она! — сказала Кира полковнику. — Не мама!
Полковник молчал.
— Нет, конечно, я говорю чепуху! — продолжала Кира. — Эта женщина — моя мать. Нет, я все понимаю, она сумасшедшая. Не в тюрьме ее надо держать, а в больнице!
— Идиотка! — отчетливо произнесла Аделина Савельевна. — Признаком сумасшествия она считает мое равнодушие к ней. Ну да, я ее не люблю. Вообще не люблю детей. Киру я не ждала, она испортила мне лучшие годы жизни. Ну бывает же, что человек, скажем, не любит гречневую кашу? А я не люблю детей. Что тут непонятного?
— Бог с ней! — устало сказала Кира. — Любит — не любит. Я должна была это понять раньше. Моя вина. Но все остальное? Ты, мама, очень злая! Ты наговорила мне все эти вещи, чтоб испугать, чтоб причинить боль. Или — ты сумасшедшая…
— Ну, в общем мне все это надоело, — нетерпеливо бросила Аделина Савельевна. — С меня достаточно родственного свидания!
Она встала, но, уловив что-то в глазах полковника, села и выжидательно посмотрела на него.
— Потому что иначе быть не может! — продолжала с тревогой Кира. — Не могла же ты всерьез признаваться мне, дочери, в том, что все эти годы шпионила и предавала?
— А какой смысл запираться в том, что уже раскрыто помимо меня? — деловито бросила Аделина Савельевна и снова раскурила, сигарету.
— Нет, погоди! — Кира растерянно оглянулась на Смирнова и снова вернулась взглядом к матери. — Скажи, что ты думала, сообщая мне тот адрес? На что ты рассчитывала сейчас, когда попросила меня сделать подлость? Ты не ждала моего появления на свет. Ты меня никогда не любила. Всю жизнь ты
