— Хорошо! — охотно согласился полковник и потянулся к кнопке звонка… — Я сообщу о вашем желании руководству…
— Подождите! — быстро сказал Горелл. — Вы меня не поняли. А я не понимаю вас. Я не нужен вам как разведчик. Чего вы добиваетесь?
— Ваша судьба как преступника кончена! — с терпеливой брезгливостью объяснил Смирнов. — Вами теперь займется суд. Не буду лгать даже для того, чтобы облегчить свой труд, — будущее ваше не представляется мне благополучным. Вы причинили слишком много зла…
Горелл взглянул на полковника и надолго замолчал. Лицо его на глазах осунулось.
Шло время.
Полковник выписывал что-то из папки. Где-то за стеной суховато постукивала пишущая машинка. Трудолюбиво гудел лифт.
Прошло полчаса.
Горелл молчал.
Полковник взглянул на часы и снова потянулся к кнопке звонка.
— Подождите! — резко и просительно сказал Горелл. — Я почему-то верю всему, что вы говорите. Это, конечно, глупо, но я ничего не могу поделать. Меня расстреляют? — дрожащим голосом спросил он, и рот его снова обмяк.
— Вероятно, — кивнул полковник, пригибаясь к бумагам, чтобы не видеть лица Горелла, изуродованного страхом.
— Но что-нибудь можно сделать! — борясь с приступом страха, говорил Горелл. — Ведь всегда что-то можно сделать! Скажите мне, что? Я верю вам! Я сделаю все, что вы скажете!
Полковник промолчал.
— А если я все расскажу? — с надеждой предложил Горелл. — Все, понимаете? Я много знаю! Я такие вещи знаю, до которых вам никогда не докопаться! А я расскажу! Зачем вам упускать случай?
Полковник попрежнему молчал.
— По вашим законам чистосердечное признание смягчает приговор! — слабея от страха, говорил Горелл. — По вашим законам человеку всегда надо дать шанс исправиться! Я ничего не скрою, слышите? Только сохраните мне жизнь!
— Я ничего не могу обещать! — ответил полковник.
— Не надо обещать! — подхватил Горелл, сухо всхлипнул и уставился блестящими и неподвижными глазами на полковника. — Я вижу, вы честный человек! Я и так скажу…. Слышите? Все!
— Как ваше настоящее имя?
Горелл умолк. Потом снова сухо всхлипнул..
— Не знаю! — признался он. — Я помню только первое имя — Стефен. Все остальные — чужие. Я говорю правду. И родителей не помню. Стекло, много стекла, галереи, потолки. Вишневый кафель. Иногда вспоминаю море, большое, черное, с белыми гребнями волн. И ветер несет по дюнам песок. Может быть, это сны. Простите, мне нехорошо. Нет, я не могу умереть, это чудовищно! Что вам сделать? Ведь я все могу, понимаете? Все, что захотите!.. Только — жить! Жить, слышите?
Зазвонил телефон. Полковник снял трубку, хмуро выслушал и сказал:
— Я сейчас же приеду.
Потом, не глядя на Горелла и не отвечая на его сбивчивые, истерические обещания и возгласы, сказал дежурному, когда тот вошел:
— Уведите заключенного, — и прибавил: — Я уезжаю. Если меня будут спрашивать, скажите, что я в больнице у капитана Захарова.
Капитан Захаров умирал.
Когда Герасим Николаевич вошел в палату, умирающему только что сделали укол.
Врач сидел на табурете, вплотную придвинутом к постели, и ждал действия лекарства.
Полковник подошел к постели, несколько секунд смотрел в лицо капитана, потом наклонился к врачу и тихо сказал:
— Уступите мне место. Вам уже больше нечего здесь делать. А я постараюсь ему помочь.
Врач хотел возразить, но взглянул на полковника и молча встал.
Полковник сел к изголовью, наклонился, обнял Захарова за плечи и негромко сказал:
— Алеша, это я! Ты меня слышишь?
Высохшая кожа на лице Захарова как бы озарилась изнутри слабым светом. Он вздохнул и открыл глаза.
— Алеша, за семью не беспокойся!
— Да, присмотрите! — странно отчетливо выговорил Захаров. — Трое, а мужчины больше нет в семье. Спасибо, что пришли, Герасим Николаевич!
Нянечка, кипятившая шприц в углу палаты, заглушенно всхлипнула. Доктор тихо сказал ей что-то, и они вышли в коридор, оставив Смирнова и Захарова вдвоем.
Полковник просунул руку между подушкой и легким, остывающим телом Захарова и крепче прижал его к себе.
— Жене скажите правду, — все так же отчетливо говорил Захаров. — Матери не надо. Пусть думает — опять в долгосрочной командировке. Жить хочется, Герасим Николаевич! Я думал — не с вами, так в классе. Осенью хорошо, первый день в новом году, приходят ребята здоровые, повзрослевшие. И твои, и уже другие… Мог тоже механиком. А если бы поправился, тогда опять с вами. Дурак я был, Герасим Николаевич. Все думал, что мно-о-о-го впереди. Нерасчетливо жил. Если б знал, сколько сделать можно было бы…
— Ты много сделал, Алеша! — громко сказал полковник. Ему казалось, что Захаров не слышит. Свет в лице капитана угасал, кожа потемнела, черты погрубели. — Мы его взяли. Слышишь, Алеша?
— Это хорошо… Руку дайте! — уже с трудом произнес Захаров. Полковник нашел в складках одеяла холодную, тяжелеющую руку Захарова и сжал, стараясь согреть.
— Вот, значит, оно как! — слабея, сказал Захаров. — Надо идти одному. Никогда не был один. Страшно одному. Вы здесь, товарищ полковник?
— Я не уйду, Алеша! — полковник придвинулся к Захарову еще ближе. — Ты меня слышишь?
— Плохо… Далеко ушел. Все будет в порядке, товарищ полковник. Надо справиться…
Полковник вспомнил, что так говорил Захаров, уходя на задания, и промолчал, не найдя в себе сил ответить товарищу.
— Темнеет! — не сказал, а выдохнул Захаров. — Вы еще здесь? — и умолк.
Вскоре он перестал дышать. Полковник высвободил онемевшую руку и долго сидел молча, ни о чем не думая, не двигаясь, ощущая только усталость. Сзади послышались шаги, вошел врач. Полковник поднял руку и закрыл глаза Захарову.
Когда Герасим Николаевич вернулся в отдел, Миша Соловьев принес расшифрованные и перепечатанные стенографисткой первые листы допроса Горелла и Робертса.
— Надо изъять чемодан с «бомбой» у гражданки Харитоновой, — все еще борясь с усталостью, сказал полковник. — Возьмите санкцию у прокурора на обыск и поезжайте.
Миша прибыл к Юле Харитоновой. Он вошел в квартиру с управдомом, дворником и понятыми.
— Это нахальство! — сказала Юля Мише Соловьеву. — Вы пользуетесь тем, что я одинокая беззащитная женщина! Я ничего не знаю!
— Одну минуточку! — вежливо остановил ее Миша. — Вы сами откроете шкаф, или мне придется это сделать? Лучше бы — сами!
— Открывайте, ломайте, арестовывайте — мне все равно! — Юля швырнула ключи.
Миша открыл шкаф, достал чемоданы Горелла и раскрыл их на мгновенье, чтобы убедиться, — те ли.
— Ах, вы за этим! — сказала она успокоенно. — Насчет этого я уже заявила. Сама! Вещи не мои, принадлежат жильцу.
— Распишитесь, пожалуйста, в протоколе обыска! — предложил Миша. Юля размашисто расписалась, и Миша ушел.
